communist.ru

Была середина зимы. Самой скучной из всех зим, которые я помню. Хотелось встретить чернокнижника, влюбиться дней на десять, застрять в лифте с звездочетом или поймать домового за нос. Одним словом, не хватало всего того, за что не посадят а тюрьму, но что ты непременно запомнишь. И я поехал в лес.

Почти каждый горожанин уверен, что найти удивительное здесь можно гораздо проще, чем дворе своей пятиэтажки. Разочарования наступают потом. После нескольких часов безмолвия и безделья. Wi-Fi не ловит, плеер садится, ларьков поблизости нет. А что делать? Смотреть на заснеженные деревья? Так и в парках этого добра навалом. Ходить по сугробам? Невелика радость — с работой ЖЭКовцев и в городе этого полно. Наслаждаться тишиной? Ну, минут двадцать ее еще можно. А дальше бы музычки навалить атмосферной и чего-то пожевать.

Наверное, я один из тех неправильных горожан, которые едут в зимний лес как раз за заснеженными деревьями, сугробами и тишиной. Остановить мгновение и сказать себе: «Ну вот мы с тобой и одни, что скажешь? Да ты не огрызайся, все равно никто не услышит. Лучше расслабься, выдохни и давай потолкуем вон с той акацией, уж больно заинтересовано она косится в нашу сторону». Деревья зимой, да еще и в лесу, это… рисунки тушью. Танцы линий и лет. Стоит внимательно присмотреться к каждому, чтобы понять — они так говорят с нами. Своими воздушными корнями.

Акация, дуб, клен, акация, акация, дуб, липа и снова клен. Рыжий хвост. Да-да, я не шучу — лиса. У нас они водятся, хотя на вид не столь красивы, как на страницах «National Geographic». Я замер. Лиса нервно пробежала между двумя деревьями и остановилась за третьим. Села на снег и немного повернула голову на бок. Вот так мы и замерли минут на десять, разглядывая друг друга. Я осторожно достал фотоаппарат и сделал пару кадров. На удивление зверек не двинулся с места. В голове неизвестно откуда возник голос: «…горящее сердце».

И тут я поступил, как любой обычный горожанин — медленно двинулся к лисе. А она… побежала. Я за ней. Чем быстрее бежал зверек, тем безрассудней становился мой бег. Тогда у меня и мысли не возникло, что я заблужусь и не выберусь из этой «зимней сказки». Я просто бежал — с интересом и ребяческим азартом, не отставая от лисы. Она постоянно была на виду.

И тут я остановился, потому что лес из зимнего стал осенним. А через несколько метров он был уже летний. Всего в десятке метров из-за дерева торчал рыжий хвост. Теперь я пошел медленней, снимая на ходу шапку, перчатки и куртку. Метров через двести я вышел к обычному шахтерскому домику, которые стоят на окраинах поселков. Почти ушедшему в землю, с покосившейся изгородью. Скорее даже землянкой, чем домику. Калитка не была заперта.

Я открыл ее и вошел во двор. Ничего необычного для января — одуванчики, топинамбур по плечи и зреющая черешня. И я — в свитере, с зимней курткой в руках. Мое удивление перешагнуло стадию ошеломленности и превратилось в безумное «а, будь, что будет!». Хотел приключений — получи и не забудь поставить автограф вот там внизу, где галочка.

— Вы что-то хотели? — спросил молодой женский голос у меня за левым плечом.

— Аааааа…., — машинально протянул я и обернулся. За мной стояла рыжеволосая девушка в зеленом платье. — Ну, я тут как бы из лесу. За лисой бежал. Я… январь, а потом… мммм… вот. И как бы хотел… ну…. понять где это я. И, наверное, когда это я.

Девушка засмеялась. Очень звонко и, было видно, что неожиданно для себя. Но тут же собралась и сказала:

— Пойдем, проголодался с дороги, наверняка. И пить хочешь. У меня тут гречневая каша с кроликом и яблочный сок. Будешь?

Я кивнул и зашел в дом. В прихожей (если так можно назвать небольшой коридорчик) пахло мокрыми перьями птиц и сушеными листьями. Я разулся и прошел дальше — сразу слева была кухня. Хозяйка ставила на плиту глиняный чайник. «Нора», — отчего-то подумал я про себя.

— Простите, аааа…, — начал я смущаясь. — А чем я могу… так сказать, отплатить за Ваше гостеприимство?

Девушка обернулась, немного резко, и я увидел, как загорелись ее глаза. Светло-карие, почти до желтизны, как медовый чай.

— Лиза, — немного с хитрецой в голосе сказала она. — Так меня зовут. И можно на ты. Ну, может у тебя есть какая-нибудь книга. У нас тут не часто бывают люди, а делать в зим… это время года почти нечего.

— У меня есть Брэдбери, — полез я во внутренний карман куртки и достал измятый покетбук. — «Вино из одуванчиков». Ну, может вы чита…

— Ой, — почти подпрыгнула Лиза. — Какая прелесть! Нет, не читала. Если не нужна, то я бы взяла почитать, — и выдернула у меня из рук книгу. — Какая прелесть! Прелесть!

Я сел за стол и стал есть, глядя на то, как сверкают глаза хозяйки, как она поглаживает страницы и как вглядывается в картинки. Так по-детски, с живым интересом и неподдельной радостью. А я уже доел и начал пить яблочный сок. Вот такой же самый, как в детстве — с бесцветными белыми дольками. А Лиза уже читала первые страницы. Потом подняла взгляд на меня, отложила книжку в сторону и спросила:

— Может еще чаю?

— Спасибо. Можно и чаю.

Она взяла чайник и немного пританцовывая, подошла к столу и начала заваривать какие-то травы в глиняной кружке.

— А вы… ты тут одна живешь? — решился я хоть что-то спросить.

— Да, уже несколько лет, как бабушка отошла в мир иной. В поселке поговаривали, что она ведьма (Лиза снова хитро улыбнулась), но что там знали о ведьмах? Бабушка моя была добрейшей души ли… человеком. Вот ее хозяйство мне по наследству и осталось. Я вообще не местная, а бабушка мне не родная. А потом поселок вымер, шахты закрылись. И вот остался тут наш один дом. Ну, сам понимаешь — куры там, огород, сад… Ну, все как у людей. Книг вот нет только. Да ты чего сидишь, чай пей — уже заварился же.

Я пил чай, а она рассказывала. Там быстро и торопливо, словно куда-то спешила. А потом отчего-то перестала говорить о быте и…

— Люблю перед самым рассветом смотреть, как гаснут звезды. Одна за одной, по мановению чьей-то невидимой руки они умирают. Постепенно и тихо уходят, не хватая за пальцы, не крича и не прося помощи. Просто молча. Вот их десять. Закрываешь глаза — уже восемь и так далее. А последнюю всегда боишься пропустить, и потому смотришь и смотришь пока не устают глаза. И ты их закрываешь. Всего на мгновение открываешь… а ее уже нет. И жалеть не о чем. Ты не видел жизни и смерти тоже…

После чая стало как-то немного зябко. Посмотрел в окно, а там уже были желтые листья. Я подсел ближе к печи. А Лиза смотрела куда-то вдаль, сквозь меня. И снова заговорила.

— Слышишь, как дождь скользкими пальцами выстукивает азбукой Морзе короткое слово «Впустите»? Пытается открыть задвижку, используя черенки потухших листьев? Но это пусть будет наибольшая печаль этого дня. Сегодня особенно осенний день. Такой последне-октябрьский и желто-зеленый. На потрескавшемся асфальте разноцветный ковер по щиколотку, турецкий, да? Мне всегда казалось, что каждый лист этого ковра — чья-то несбывшаяся мечта и ты идешь по ним под жалобные стоны неосуществленного. И воздух сегодня другой… Пряный, цвета охры и последних хризантем. Чуть печально и сонно… Я никогда не знала, что надо делать в последний осенний день, стоит ли тосковать или греться жадно-горячим чаем или улыбаться чему-то, повергая прохожих в недоумение… Потому в руках кружка, книга и желание света и тепла, которое, видимо, придется уложить в ящик, предварительно укутав в шуршащую коричневую бумагу и остаться здесь.

За окном уже вечерело и шел снег. Я совсем потерялся во времени. Мне было приятно сидеть здесь и слушать эту рыжеволосую девушку, которая рассказывала что-то будто и не мне. Словно в ней оказалось много исписанных листов и ей нужен был читатель. Последний рассказ был действительно рассказом:

— Декабрь был самым грустным зимним месяцем. Он всегда шел впереди, прокладывая дорогу своей Матери, засыпал все снегом и считался сильным и воинственным. Декабрь был молчалив, он не пел песни, как Январь, и не хватал девушек за щеки, как озорной Февраль. На Зимнем балу он всегда стоял в стороне и глядел на веселящуюся толпу с какой-то черной тоской, которая плескалась в его глазах водами Балтийского моря. Зима вздыхала, глядя на старшего сына, но ничего не говорила вслух. Декабря считали заносчивым и холодным, а он… Он никогда не возражал. Ближе к ночи Декабрь, как всегда обходил перекресток семи дорог и вдруг увидел ее. Она была хрупкой и тонкой, как ветка молодой бузины и казалась прозрачной и невесомой. «Что она делает здесь ночью?», — подумал Декабрь и подошел ближе. Девушка танцевала. Она кружилась и взлетала, полурастворяясь в воздухе, и светилась каким-то неярким, но таким красивым светом. Декабрь смотрел на нее не отрывая глаз, и она казалась ему все красивее и красивее. Девушка остановилась и подошла к Декабрю почти вплотную. Он рассмотрел ее глаза, необычного золотистого цвета и полуулыбку, когда она протянула руку и взяла его ладонь. Декабрь вздрогнул. Девушка закружила его в своем танце, расплескиваясь в его глазах, согревая его своим теплом. «Мое Балтийское море», — ласково прошептала она, провела рукой по его волосам и исчезла. Декабрь пришел сюда и на следующую ночь, но девушки не было. Не пришла она и через неделю, и через месяц. Теперь каждую ночь Декабрь выходит на перепутье семи дорог и ждет ее. Вслушивается в голоса ветра, надеясь услышать шорох нежных слов и почувствовать прикосновения чуть теплых пальцев. И, наконец, отдать ей то, что она создала — свое горящее сердце.

Я почти закрыл глаза, слушая медленный и теплый рассказ Лизы. И последнее, что я почувствовал, что меня кто-то целует в лоб. Я резко открыл глаза и оказалось, что я сижу на снегу у акации. А в нескольких метрах стоит… да-да, та самая лиса. Смотрит на меня не мигая. А через несколько секунд она убежала. Пора было ехать домой.

Уже сидя в автобусе, я в последний раз решил посмотреть на фотографии лисы, которую видел в своих странствиях. Но на фото были только деревья и снег.

Егор Воронов и Dorothy