communist.ru

Знаете, все, что я пишу о военной Горловке, мне начинает казаться охрипшим воем человека, на руках у которого посреди улицы истекает кровью любимая. Мимо идут люди — кто-то оглядывается, кто-то снимает на мобильный, а другие зло бросают через плечо: «Так тебе и надо, меньше по улице будешь бродить». Понять могут разве что те, кто сам потерял близкого человека, либо же родственники этой девушки. Даже приехавшие врачи смотрят на умирающую без эмоций, отмечая лишь частоту сердцебиения, дыхание и количество потерянной крови. А я… растерянно перевожу остекленевший взгляд с одной удаляющейся спины на другую и проглатываю ухмылки недоброжелателей. «Как же так, — беззвучно шепчу я себе под нос. — Как же так?»

Бомбоубежище, Горловка

Восьмой день по улицам Горловки в полную мощь гремят тамбурины и контрабасы «Данс Макабра». Стальные гарпии «Градов» пляшут по крышам бомбоубежищ и впиваются в бока затаивших дыхание поселков и жилых массивов. Порой мне кажется, что сама горловская земля истошно рыдает, когда очередной гаубичный фугас на несколько метров вонзается в ее плоть. Курочит корни деревьев, рвет на части промерзшую землю и выжигает все живое на десятки метров вокруг, оставляя лишь злокачественные осколки ненависти. Человечество уничтожает само себя по известным лишь ему причинам. Земля не знает национальности. У нее нет паспортных данных и гражданства. Она лишь может впитывать теплую кровь и, как всегда, с должным почтением принимать остывшие тела сынов и дочерей человеческих в свое непатриотичное лоно.

Я давно исчерпал цветные краски слов, чтобы передать тот ужас, который переживает мой город восемь дней этой бесноватой пляски Смерти. Остались только черно-белые. И совсем чуть-чуть серых. Каждое утро, открывая глаза, я удивляюсь, что проснулся в своей квартире, а не сумасшедшем доме. Ведь все происходящее больше всего напоминает делирий душевнобольного. Мне трудно представить, как в этой чудовищной мясорубке сохраняют здравый рассудок врачи, медсестры и санитары. Откуда берут мужество работники РЭС, водоканаловцы, теплотехники и комунальщики. Чем мотивируют себя водители автобусов, которые ежедневно выходят на маршруты. Никто, никто из них не знает, когда и кого в этом городе жилых коридоров и коллективных подвалов настигнет колесо военной рулетки.

Я никогда не знал, что от продолжительных выстрелов собака может зарыть голову в землю и задохнуться, боясь высунуть ее оттуда. Что коты седеют от разрывающихся снарядов РСЗО, а их сородичи в панике прыгают с балконов, когда чувствуют, что взрывы приближаются. Сам бы во все это не поверил и, наверное, скептически посмеялся, если бы не слышал рассказов хозяев обезумевших животных. Никогда не думал, что январь может быть настолько страшным месяцем. Только сейчас я начал понимать четверостишье Анны Ахматовой, написанное ей 27 января 1944 года:

Бомбоубежище, Горловка

И в ночи январской, беззвездной,
Сам дивясь небывалой судьбе,
Возвращенный из смертной бездны,
Ленинград салютует себе.

Блокада Горловки не снята и пока наш город все еще находится в этой «смертельной бездне», но салютует, салютует, салютует…

Сегодня вышел на улицу около четырех часов дня и прошелся по одной из центральных улиц. Гнетущая, давящая на виски тишина. И пустота, в которой затаились плотоядные жерла пушек. Ты не можешь их увидеть, но чувствуешь… Чувствуешь каждой клеткой скользящих по льду ног. Каждым миллиметром напряженного тела. Каждым вдохом и выдохом. Ты весь, с головы до пяток, превращаешься в сверхчувствительный уличный сонар, пытающийся уловить изменения в порывах ветра и окружающем безмолвии. И вот где-то слева начинает греметь. Далеко и неясно, но ноги уже сами пригибаются, а глаза ищут бетонный забор под которым можно спрятаться.

Машина. Идущий…. нет, передвигающийся перебежками прохожий. И пристально всматривающиеся в тебя из-за штор жильцы двухэтажки. Но ты идешь, оглядываясь на разбитые окна второго этажа, сорванный «попаданиями» шифер под ногами и мчащиеся на запад пятнистые внедорожники с турелями. А в небе все громче звенят артиллерийские молоты, продолжая свою битву за Вальхаллу.

Я перестал узнавать свою любимую. В этих кровавых струпьях на разбитом лице, с обожженными ладонями и перебинтованной грудью. Я надеюсь только на одно — что она сильнее свалившего ее огнестрельного ранения. Я верю, что еще увижу ее простую рабочую улыбку на запыленном степном лице. Возьмусь за многоэтажные плечи и скажу: «Будем жить, родная. Будем!»

Егор Воронов
Источник