От переводчика предисловия Сартра к книге Фанона
Книга Франца Фанона «Заклейменный проклятьем мир» (Les Damnés de la Terre) оказала большое влияние на интеллектуально-политический мир 1960—1970-х годов: на ирландское освободительное движение, на иранских революционеров, даже на «Черных пантер», короче говоря, на всех радикалов, за исключением непосредственно африканских освободительных движений.
Следует учитывать год написания Сартром предисловия — сентябрь 1961 года. Это было время, когда Европа находилась на самой низкой точке своего стратегического могущества: она была оккупирована СССР и США, из Азии ее изгнали коммунисты и местные националисты, в Африке происходила «деколонизация», заменявшая европейское господство над Африкой на советское [1] и американское. Поэтому совершенно не удивителен тот апокалипсический тон, которым Сартр говорит о Европе. Также стоит отметить, что несколько последних абзацев предисловия касаются исключительно французской политики того времени.
И предисловие, и основной текст касаются вопросов колониализма, техники удержания власти колонизаторами и влияния колониализма на сознание и психику колонизованных народов. И Сартр, и Фанон делают ставку на национально-революционное насилие для излечения этого «колониального невроза». Основной революционный класс — крестьянство колоний. Почему оно, а не городской пролетариат? Потому что именно колониальное крестьянство каждодневно встречается с угнетением в его наиболее открытой и жесткой форме и поэтому вынуждено идти в революцию. Конечной целью является создание единого социалистического Третьего Мира и сбрасывание крестьянством буржуазии (которая относительно колоний всегда именуется в тексте сфабрикованной или фальшивой) в Океан. Если этого не случается, если власть после победы получает буржуазия, то это означает, что страна, несмотря на формальную независимость, по-прежнему остается в руках империализма. При это стоит отметить, что Фанон относит к одной из основных опасностей для революционного движения возрождение разного рода «африканской старины». Кроме того, у него резко отрицательное отношение к трайбализму.
Фактически, как пишет Сартр, после победы этой революции трайбализм должен отмереть, а там, где он не отмирает, это объясняется подпиткой его со стороны колонизаторов (пример Катанги). Фактически эта работа является гибридом национал-социалистической и маоистской идеи: она тоже делает ставку на крестьянство, она так же нетвердо использует «классовый подход», взамен предпочитая более размытые и общие понятия, наконец об интернационализме там говорится очень мало, гораздо больше — о единении Третьего Мира; и, наконец, милитаризм. Солидная часть предисловия посвящена рассказу о том, как воюя и убивая колонистов, солдаты революционной армии из полуживотных-туземцев становятся людьми и как эта революционная армия становится первичной нацией, составленной из братьев по оружию, в которой каждый представляет нацию для своего товарища.
Стоит отметить и недостатки работы Сартра. К ним относятся недооценка силы метрополии, недооценка феномена неоколониализма: «Неоколониализм, заветная мечта метрополий есть лишь пустой звук». Как показала практика, неоколониализм оказался вовсе не сотрясанием воздуха. Но это, еще раз подчеркну, объясняется общим пессимизмом насчет силы европейских держав, которая была вполне оправдана в 1961 году.
Кроме того, не упомянуто, что Ирландия под властью англичан и Прибалтика под властью немцев были лабораториями колониализма, где испытывались те ухватки, которые позже с огромным масштабом были использованы в Африке и Азии. [2]
Предисловие Сартра к книге Франца Фанона «Заклейменный проклятьем мир»
Не так давно на Земле насчитывалось 2 миллиарда обитателей, из них 500 миллионов людей и полтора миллиарда «туземцев». Первые были владельцами мира, вторые – его арендаторами. Конечно, между ними было связующее звено в виде коррумпированных королей-марионеток, феодальных лордов и фальшивой, сфабрикованной буржуазии. В колониях правда была неприкрыто-нагой; в метрополии ее предпочитали прикрытую одеждой; они хотели, чтобы «туземцы» любили их. Как матерей. Европейская элита решила сфабриковать туземную элиту; они выбрали нужных людей, вколотили им в голову вместе с раскаленным железом принципы западной цивилизации и наполнили их рты пышными словесами, которые должны были произносить их языки. После короткого пребывания в метрополии она возвращалась к себе домой, полная «образования». Они не имели ничего сверх этого, чтобы сказать своим собратьям. Из Парижа, Лондона, Амстердама мы кричали: «Парфенон! Братство!», а в колониях рты отзывались эхом: «…енон! …. Ство!». Это был золотой век.
Теперь он завершен; рты открываются, чтобы произносить свои слова; черные и желтые голоса все еще говорят о гуманизме, но только чтобы выругать нашу негуманность. Мы были довольно счастливы, когда услышали эти вежливые изъявления горя. Сначала мы были восхищены: «Как! Они теперь могут говорить обо всем этом по-своему? Вы только посмотрите, что мы с ними сделали». Мы не сомневались в том, что они приняли наши идеалы, ведь они не начали обвинять нас в их неуважении. Европа тогда реально верила в свою миссию: она эллинизировала Азию и создала эти новые виды, греко-римских черных. Прагматичные, как всегда, мы добавили (но только в своем кругу): «Пусть покричат, это выйдет за границы их системы; их лай хуже, чем укус».
Затем пришло другое поколение, которое изменило вопрос. Его поэты и писатели выражали ненормальную боль, чтобы объяснить нам, что наши ценности очень плохо соотносятся с той реальностью, в которой они живут, и что они не могут ни принять их, ни отторгнуть их. Грубо говоря, они сказали: Вы сделали монстров из/вокруг нас; ваш гуманизм хочет быть универсальным, а ваши расистские практики разделяют нас. Мы слушали их очень невнимательно. Колониальная администрация не платила за чтение Гегеля, так что он редко был в списках их литературы, но они и не нуждались в этом философе, чтобы указать, что несчастная совесть запуталась в этих противоречиях. Конечный результат – ноль. Так давайте увековечим их беду; но это будет одно лишь сотрясание воздуха. Если, как говорили эксперты, у нас был бы малейший намек на необходимость таких ламентаций, то они были бы интегрированы. Согласившись c этим, конечно, задаешься вопросом: мы хотели разрушить систему, которая, как известно, основывается на грубой эксплуатации. Все, что нам нужно сделать для этого, так это подвесить морковку перед их глазами, и они прибегут. Не было ничего похожего на восстание, у нас не было абсолютно причин для волнения, что осознавшие это «туземцы» стали бы убивать блудных сынов Европы с единственной целью стать европейцами, такими же, как они. Короче говоря, мы вдохновлялись их меланхолическими настроениями, и мы думали, что было бы неплохо однажды наградить Гонкуровской премией чернокожего. Так было до 1939 года.
1961 год. Слушайте: «Давайте не будем зря терять время на бесполезные ламентации и тошнотворное притворство. Оставим эту Европу, которая никогда не перестает болтать о человеке, одновременно убивая его на каждой своей улице, на всех улицах земного шара. На протяжении веков она угнетала все человечество во имя так называемого «духовного приключения». Новый тон. Кто осмелился произнести эти слова? Африканец, представитель Третьего мира, бывший объект колонизации. «Европа, — добавляет он, – приобрела настолько безумный импульс, что она движется к той грани, от которой нам нужно отдалиться». Иными словами, Европе конец. Это правда, которую сложно проглотить, но которую мы – а разве нет, братья европейцы? – знаем в глубине своей души.
Однако, здесь стоит сделать примечание. Когда один француз, например, говорит другому: «С нами покончено» — это я, по своему опыту могу сказать, слышал почти каждый день с 1930 года – это страстный дискурс, сгорающий от ярости и любви, в котором говорящий находится в той же лодке, что и его земляки. И тогда, как правило, он добавляет: «Тем не менее…». Каждый человек получает сообщение: никто не имеет права на ошибку. Если его рекомендацией не воспользуются буква в букву, то со страной будет покончено. Вкратце это угроза, за которой следует совет, и подобная ремарка шокирует сильно меньше, поскольку возникает из чувства национальной интерсубъектности. Фанон же, в отличие от них, утверждая, что Европа идет к своему концу, далек от крика тревоги, он просто ставит диагноз. Доктор Фанон не утверждает, что этот случай неизлечим – чудеса, как известно, иногда случаются, – но и не предлагает лечения. Он констатирует, что объект находится в предсмертном состоянии. Как аутсайдер, он обосновывает сей диагноз на основании наблюдаемых им симптомов. Но он делает это вовсе не для лечения: у него есть другие поводы для беспокойства. Ему все равно, выживет ли Европа или погибнет. Именно это делает книгу скандальной. И если вы будете мычать и смущенно хихикать: «Он написал все это для нас», то вы не поймете истинную суть скандала, поскольку Фанон ничего не приготовил для вас; его книга, являющаяся такой горячей проблемой для многих, оставляет вас холодным. Она много говорит о тебе, но ничего для тебя. Ушли черные Гонкуры и желтые Нобели, эпоха колониальных лауреатов окончена. А франкоязычный «экс-туземец» уже применяет язык к новым требованиям, для собственного употребления и обращается исключительно к колонизованным: «Туземцы всех недоразвитых стран мира, соединяйтесь!» Какое падение. Для отцов мы были единственными собеседниками; а для сыновей мы уже ничего не значим: мы всего лишь объект их обсуждения. Конечно, Фанон упоминает о наших бесславных преступлениях в Сетифе, Ханое и на Мадагаскаре, но не тратит времени на их осуждение: он их использует. Он разрушает тактику колониализма, сложную игру из отношений единства и противостояния колонистов и «жителей метрополии». Для своих братьев, он ставит своей целью научить их, как обманывать нас.
Вкратце Третий Мир говорит о себе и для себя посредством этого голоса. Мы знаем, что нет единого мира, еще есть порабощенные народы, которые обрели лишь фальшивый суверенитет, еще есть борющиеся за свою свободу народы и есть те, что ее добыли, но находятся под постоянной угрозой империалистической агрессии. Это различность порождена колониальной историей, другими словами, угнетением. В одних местах метрополия осуществляла свою власть, платя клике феодальных землевладельцев; в других она фабриковала фальшивую буржуазию среди колонизованных народов, чтобы через нее разделять и властвовать; в других местах она убивала двух зайцев одним выстрелом: колония была и поселением и эксплуатируемой территорией. Европа, таким образом, усиливает уже имеющиеся разногласия и конфликты, классовые, а в некоторых случаях – и расовые, и использует все средства для порождения и усиления разделения общества колонии. Фанон не скрывает ничего. Для того, чтобы начать борьбу против нас, колония должна вначале начать борьбу с собой. Точнее, это одно и то же. В пламени борьбы, все внутренние барьеры должны пасть, бессильные буржуа – рэкетиры и компрадоры, все еще привилегированный городской пролетариат и люмпен-пролетариат трущоб должны перейти на позиции крестьянских масс, истинного резервуара сил для национальной и революционной армии. В странах, где колониализм нелиберально сдерживал развитие, крестьяне, когда они решают восстать, очень быстро становятся радикальным классом. Они слишком близко знакомы с неприкрытым угнетением, страдают сильнее, чем городские рабочие, и, чтобы не умереть с голоду, им остается разрушить всю социальную структуру. Если они побеждают, то национальная революция становится социалистической. Если нет и власть вновь берет в свои руки колониальная буржуазия, то новое государство, несмотря на формальный суверенитет, все еще остается в руках империалистов. Это хорошо иллюстрирует пример Катанги. Таким образом, единство Третьего Мира полным не является: это все еще продолжающаяся работа в колонизованных странах, что пока не получили формальную независимость или уже ее получили, под руководством класса крестьян. Это то, что Фанон объясняет своим братьям в Азии, Африке, Латинской Америке: или мы достигнем революционного социализма вместе или будем поодиночке разбиты своими старыми тиранами. Он ничего не скрывает: ни слабость, ни разногласия, ни мистификации. В некоторых местах правительство плохо начинает свою работу; в других, после громкого успеха, теряет момент; еще где-нибудь оно просто стоит на месте. Для того, чтобы возродиться, крестьяне должны сбросить буржуазию в Океан. Читатель резко предупреждается о самых опасных видах отчуждения: вождь, культ личности, западная культура и – наравне с ними – возрождение старой африканской культуры далекого прошлого. Истинная культура – это революция, ее, как и железо, надо ковать, пока горячо. Фанон говорит громко и ясно. Мы, европейцы, можем услышать его. Доказательством является эта книга, которую вы держите в своих руках. Не опасается ли он, что колониальные державы воспользуются этой искренностью?
Нет. Он ничего не боится. Наши методы устарели: они могут задержать освобождение, но не остановить. И не верьте в то, что мы сможем обновить их: неоколониализм, заветная мечта метрополий есть лишь пустой звук; «Третьей силы» нет или она является все той же квазибуржуазией, подчиненной колониалистам. Наш макиавеллизм мало пригоден в этом мире, который не спит и по горячим следам идет за нашей ложью. У колониста остается один лишь выход: сила или то, что от нее осталось. У «туземца» только один выбор – между рабством и суверенитетом. Поэтому какая Фанону забота прочтете или не прочтете вы эту книгу? Он для своих братьев раскрывает нашу старую коробку с пакостями и шулерством, поскольку у нас новых нет. Он говорит: у Европы есть свои когти на наших континентах, они, эти когти, должны быть уничтожены. Время нам благоприятствует. Ничего не может случиться в Бизерте, Элизабетвилле, Алжире без того, чтобы мир об этом не узнал. Соперничающие блоки занимают противоположные позиции, парализуя друг друга страхом, так позвольте нам воспользоваться этим, дайте нам войти в истории и впервые сделать мир универсальным. Давайте сражаться. За отсутствием иного оружия, даже терпения ножа вполне хватит.
Европейцы, откройте книгу, заглянуть внутрь. После недолгой прогулки в ночи вы увидите незнакомых людей, собравшихся вокруг огня, подойдите к ним ближе и слушайте. Они обсуждают судьбу, уготованную вашим торговым постам и наемникам, защищающих их. Они могут увидеть вас, но они продолжат разговор между собой, даже не понизив голоса. Их равнодушие поражает дома: своих отцов, существ, живших в тени, существ, бывших «мертвыми душами»; вы не обеспечили им свет, вы были их единственным собеседником, вы не удосужили себя дать ответ зомби. Сыновья игнорируют вас. Огонь, который согревает и просвещает их, не ваш. Вы, стоя на почтительном расстоянии, теперь чувствуете себя затменными, онемевшим. Теперь ваш черед. В темноте, которая наступит завтра, вы обратитесь в зомби.
В таком случае, вы скажете, почему бы не вышвырнуть эту книгу? Зачем ее читать, если она не для нас писана? По двум причинам: во-первых, Фанон анализирует вас для своих братьев и разрушает для них механизмы нашего отчуждения. Воспользуйтесь этим, чтобы обнаружить вашу истинную сущность, сущность объекта. Наши жертвы знают нас по своим увечьям и оковам: это то, что делает их показания неопровержимыми. Они должны знать только то, что мы сделали с ними для нас, чтобы понять, что мы сделали сами с собой. Необходимо ли это? Да, поскольку Европа обречена. Но, скажете вы снова, мы живем в метрополии и не причастны к крайностям. Это так, вы не колонисты, но вы и не сильно лучше их. Они были вашими пионерами, вы послали их за моря, они сделали вас богатыми. Вы их предупредили: если они прольют слишком много крови, то вы притворно от них отречетесь; точно так же Государство – не важно, какое именно – высылает шайки агитаторов, провокаторов и шпионов за рубеж, но в случае их поимки тотчас же открещивается от них. Вы, такие либеральные, такие гуманные, такие любящие культуру, изображаете, что забыли, что у вас были колонии, где вашим именем совершались преступления. Фанон объясняет своим товарищам – особенно таким, что слишком вестернизированы – солидарность между жителями метрополии и их колониальными агентами. Имейте смелость прочесть это, прежде всего, потому что это заставит вас почувствовать стыд, а стыд, как сказал Карл Маркс, есть революционное чувство. Вы видите, что я не могу утратить свои субъективные иллюзии. Я тоже говорю вместе с вами: «Все потеряно, но тем не менее….» Я, европеец, краду книжку моего врага, чтобы обратить ее в средство излечения Европы. Сделаем большую часть из этого.
А вторая причина вот в чем: в отличие от фашистской болтовни Сореля, вы найдете у Фанона первую после Энгельса концентрацию внимания на повивальной бабке истории. И вовсе не горячий нрав или несчастное детство обусловили его симпатию к насилию. Он сделал себя объяснителем ситуации, только и всего. Но это все, что ему нужно сделать для того, чтобы диалектически, шаг за шагом показать, что либеральное лицемерие скрывало от вас и что оно сформировало нас так же сильно, как и их [колониальные народы – Р.В.].
В прошлом столетии буржуазия считала рабочих чрезмерно завистливыми и обладающими непомерными аппетитами, но была достаточно осторожной, чтобы не выписывать их из рода человеческого. Ведь если бы они не были людьми и свободными людьми, то как же они могли бы продавать свою рабочую силу? В Англии и Франции гуманизм претендует на универсальность.
Алжир
Принудительный труд же является антитезой этому: нет контракта; более того, такой труд требует запугивания; угнетение, следовательно, видно. Отвергая универсализм метрополии, наши солдаты за морями применили исчерпывающий перечень видов человека: поскольку никто не может ограбить, поработить или убить своего собрата, не совершив преступления, они выработали основной принцип, что колонизуемый субъект человеком, обратом не является. Наши вооруженные силы получили приказ претворить сей абстрактный термин в реальность: отдается приказ низвести жителей занятой территории до уровня верхних приматов, чтобы оправдать зверское обращение колонистов с ними. Колониальное насилие нацелено не только на то, чтобы держать покоренных на почтительной дистанции, но и на то, чтобы обезличить их. Их традиция уничтожается, их язык искажается, их культура уничтожается без того, чтобы дать им нашу. Мы привели их к безмозглому состоянию. Плохо кормят даже больных, если они сопротивляются, то страх заставит их закончить работу: ружья нацелены на крестьян, гражданские приходят на их землю и заставляют прежнее население работать на себя, применяя кнут. Если они сопротивляются, то солдаты стреляют, и первые становятся мертвыми; если они смиряются, то они деградируют и более людьми не являются. Стыд и страх калечат их характер и нивелируют личность. Подобные дела осуществляются настоящими мастерами: психологическая война не вчера родилась. Как и промывка мозгов. Но все же, несмотря на все усилия, им не удается полностью достичь своей цели: ни в Конго, где они отрубали неграм руки, ни в Анголе, где еще совсем недавно непокорным резали губы, чтобы замкнуть их рты навечно. Но я не говорю, что нельзя сделать из человека животное. Я лишь говорю, что этого нельзя добиться одними побоями, требуется и истощение его. Это и есть проблема, связанная с рабством: когда вы порабощаете представителя своего вида, то его производительность падает, и сколь мало бы вы ему ни давали, то рано или поздно он перестанет окупать и эти затраты. Эта причина заставляет колонистов перестать ломать колонизуемых на полпути. Результат: не человек, но и не животное – «туземец». Битый, недокормленный, больной, запуганный, но до определенного момента, черный, желтый или белый, у него всегда одни и те же черты характера – ленивый, хитрый, вороватый, ничего не имеющий и понимающий лишь язык насилия.
Бедный колонист: его противоречия вскрыты. Ему следовало бы убить всех, кого он грабит, так же, как говорят ограбленные, это делают джинны. Но сейчас это невозможно. Не должен ли он тогда эксплуатировать их хорошо? Но невозможность обратить расправу в геноцид, а рабство в безумие ведет к краху, к перевернутой ситуации, и неумолимая логика приводит нас к деколонизации.
Но не сразу. Первое из европейских правителей: он уже проиграл, но не осознает этого; он даже не знает, что «туземцы» на самом деле фальшивые. Он заставляет их страдать, он говорит, то должен уничтожить или подавить зло внутри них; в течение трех поколений он укротит их зверские инстинкты. Какие инстинкты? Те, что заставляли рабов убивать своих хозяев? Как же он может не понимать, что это его же жестокость оборачивается против него? Как же он видит, что его, колониста, дикость отражается в дикости угнетенных крестьянах, которые впитали ее каждой порой своего тела и которую не могли излечить? Ответ прост. Этот заносчивый индивидуум, которому вскружили голову власть и страх ее потерять, с некоторым трудом вспоминает, что был человеком; он думает, что он кнут или ружье; он думает, что приручение «низших рас» выполняется посредством регуляции их рефлексов. Он пренебрегает человеческой памятью, неизгладимыми воспоминаниями; и тогда, прежде всего, это есть то, что, возможно, он никогда не знал: мы стали тем, что мы есть, радикально отрицая в глубине души, что другие сделали для нас. Три поколения? Но уже во втором первое, что видели дети, открывая глаза, это избиение своих отцов. Выражаясь психиатрическим языком, они были «травмированы». Для жизни. Но эти постоянные акты повторяющейся агрессии, которые, все же, не вынуждали их подчиняться, ввергли их в невыносимое противоречие, за которое придется расплачиваться европейцам. Уже после этого, когда придет их черед быть сломанными, когда они узнают, что такое стыд, боль и голод, мы станем теми, кто наполнит их тела вулканической яростью, чья мощь будет прямо пропорциональна давлению на них. Вы сказали, что они понимают лишь язык насилия? Конечно; сначала они понимают одно лишь насилие от колонистов, а потом это же насилие отражается на нас, подобно тому, как отражение шагает к нам из зеркала. Не ошибитесь: только через эту безумную ярость, через желчь и яд, через постоянное желание убить нас и постоянному напряжению мышц, боящихся расслабиться, они остаются людьми. Она вызывается колонистом, желающим обратить их во вьючных животных, и обращается против него. Все еще слепая и абстрактная, ненависть представляет собой их единственный актив. Хозяин провоцирует ее, чтобы умертвить их сознание; но проваливается, поскольку корысть заставляет его остановиться на полпути. Фальшивые «туземцы», поскольку они остаются людьми, несмотря на силу и бессилие угнетателей, трансформируются в туземцев упрямых, отказываются от животного состояния. В отношении оставшегося, идея ясна. Они ленивы, конечно: это форма саботажа. Хитры и вороваты? А чего вы ожидали? Их мелкое воровство знаменует начало пока еще неорганизованного сопротивления. И, если этого недостаточно, есть те, кто самоутверждаются, бросаясь с голыми руками против ружей и пушек; они становятся их героями; и оставшиеся обращаются в людей, которые убивают европейцев. Их расстреливают: жертва этих людей вне закона и мучеников вдохновляет испуганные массы.
Испуганных, да. На новом этапе колониальной агрессии усваивается колонизованными как форма террора. Под этим я подразумеваю не только их страх, который они испытывают, когда сталкиваются лицом к лицу с нашей безграничной мощью репрессий, но и тот страх, что вдохновлен их же яростью. Они оказались в ловушке между нашими ружьями, которые нацелены на них, и пугающими инстинктами, этими смертоносные импульсы, которые всплывают из глубин их сердец, что они не всегда понимают. Ибо это не изначальное насилие, это реакция на наше, что растет и отрывает их друг от друга; и первая реакция этих угнетенных людей — это подавление позорной злобы, что морально осуждается ими и нами, но это единственное убежище, отпущенное им для человечности. Читайте Фанона: вы увидите, что в момент беспомощности, кровавая баня есть коллективное бессознательное колонизованных.
Эта подавленная ярость, что не прорвалась, идет по кругу и пагубно влияет на самих угнетенных. Для того, чтоб от нее избавиться они убивают друг друга, племена сражаются друг с другом, так как не могут противостоять реальному врагу – и вы можете рассчитывать на колониальную политику, питающую эту вражду. Брат поднимает нож на брата, веря, что уничтожает раз и навсегда ненавистный образ общего угнетателя. Но все эти искупительные жертвы не удовлетворяют жажду крови, и единственным способ сохранить себя от атаки на пулеметы – это стать нашими соучастниками: сам процесс дегуманизации, который они отвергают, будет ускорен по их собственной инициативе. Под радостным взглядом колониста они защищают себя сверхъестественными стражами, иногда оживляют необходимые старые мифы, в других случаях дотошно используют ритуалы. Колонизованный, следовательно, таким путем подавляет свои глубинные желания, путем подчинения старым обрядам, которые монополизуют всякий раз. Они танцуют: это держит их занятыми и расслабляет болезненно напряженные мышцы, и более того, секретные приемы танцев, часто незаметно для танцующих, говорят им: нет убийствам, которые они не смели совершить. В некоторых регионах используется последнее средство – владение. То, что раньше было простым религиозным актом, обменом между верующим и святым, обернулось оружием против отчаяния и унижения: зары, лоа, Святые Сантерии владеют ими, берут под контроль насилие и растрачивают его на трансы, заканчивающиеся изнеможением. Но одновременно идолы защищают их: другими словами, колонизованные защищаются от колониального отчуждения с помощью усиления отчуждения религиозного, и конечным результатом этого является аккумуляция двух отчуждений, каждое из которых усиливает другое. В случае некоторых психозов человеку, постоянно оскорбляемому день за днем, начинает казаться, что ангел его хвалит; это не означает конца глумления, но это дает некоторую передышку, по крайней мере. Это означает защиту и конец истории: личность получает травму и впадает в деменцию. Нескольких тщательно отобранных бедолаг, которыми владеет другое, я упомянул раньше: западная культура. С их колокольни ( в оригинале: In their shoes) , вы скажете, я предпочитаю свои зары Акрополю. Хорошо: вы получили весть. Однако не совсем, поскольку вы не на их колокольне. Пока. Иначе вы бы знали, что у них нет выбора: противоречия накапливаются. Два мира, которые заставляют делать разное: ночью вы танцуете до упаду, а утром спешите в церковь, чтобы выслушать мессу. И эта трещина ширится день за днем. Наш враг предает своих братьев и становится нашим сообщником; его братья делают то же самое. Статус «туземца» – это невроз, внедренный колонизуемому колонистом с согласия первого.
Требовательный статус, одновременно отрицающий человеческое состояние создает взрывное противоречие. И оно взорвалось, как знаем вы и я. Мы живем в эпоху пожара: он нуждается только в росте рождаемости и ухудшении состояния с продовольствием, в новом поколении, которое боится смерти лишь немногим больше, чем жизни, и распространяющееся насилие просто сметет все границы. В Алжире и Анголе европейцев истребляли на месте. Это эра бумеранга, третья стадия насилия; она идет на нас, она бьет нас, и мы даже не знаем, кто нанес удар. «Либералы» по-прежнему ошеломлены: они признают, что мы не были достаточно вежливы с «туземцами», что было мудрее и разумнее предоставить им там, где возможно, определенные права; они были бы только рады признать их пачками без допуска в этот эксклюзивный клуб – род человеческий; а сейчас этот варварский взрыв безумия сажает их в одну лодку с несчастными колонистами. Левые метрополии очутились в затруднительном положении: они хорошо осознает истинную судьбу «туземцев», того безжалостного притеснения, которым они подвергаются, и не осуждают их восстание, зная, что мы сделали все, чтобы спровоцировать его. Но даже если и так, они думают, что есть ограничения: эти партизаны должны приложить все усилия, чтобы выказать некоторое благородство; это было бы лучшим способом доказать, что они люди. Иногда левые ругают их: «Вы зашли слишком далеко, мы не можем поддержать вас». Такая поддержка ничего не стоит, они могут засунуть ее в свой задний проход. Как только началась война, они поняли суровую правду: мы все одинаково хороша, мы все стоим друг друга. Мы все использовали их, им нечего доказывать, они не дают никому поблажек. Единый долг, единая: изгнать колониализм всеми способами. И самые либеральные среди нас будут готовы принять это, в крайнем случае, но они не могут видеть в этой пробе сил абсолютно бесчеловечного метода, используемого недочеловеками для требования для себя статуса вестников гуманности: пусть приобретут его как можно быстрее, но для того, чтобы это заслужить, пусть они используют ненасильственные методы. Наши благородные души расисты.
Им всем стоило бы прочесть Фанона. Он прекрасно показывает, что это неуемное насилие – не буря в стакане воды, не возрождение диких инстинктов, даже не проявление рессентимента: это человек перестраивает себя. Я верю, что мы однажды знали, но только забыли, ту правду, что стереть проявления насилия помогает не снисхождение, а только насилие. И колонизуемые могут излечиться от колониального невроза лишь изгнанием колонизаторов вооруженной рукой. После того, как их ярость взорвется, они вернут свои потерянные согласованности, опыта самопознания за счет реконструкции самих себя; издалека мы видим войну как триумф варварства; но она действует по собственной логике, чтобы постепенно освободить бойца и постепенно избавляет от колониальной тьмы внутри и снаружи. Раз начавшись, она беспощадна. Либо один должен остаться устрашенным –и оказаться в состоянии диссоциативного расстройства на всю оставшуюся фальшивую жизнь или завоевать единство родной земли. Когда крестьяне берутся за пистолеты, старые мифы исчезают, и табу постепенно исчезают: человечность бойца – в его оружии. На первом этапе революции убийство есть необходимость: убийство европейца убивает двух зайцев одним выстрелом, одновременно и угнетателя и угнетенного: один человек становится мертвым, а другой — свободным; впервые выживший чувствует национальную почву у себя под ногами. В этот момент нация не покидает бойца: там, куда он идет и где бы он ни был — она всегда на его стороне, он сливается с ее свободой. Но после первоначального удивления армия колонизованных отвечает: надо объединяться или погибнуть. Межплеменные конфликты уменьшаются и постепенно исчезают: во-первых, потому что они представляют угрозу для революции, и именно потому, что они не имели и не имеют другой цели, кроме как сбрасывать насилие на ложных врагов. Когда они упорствуют, как в Конго, то по той причине, что являются агентами колонизаторов. Нация движется вперед: каждый солдат представляет нацию для любого другого своего товарища по оружию. Их братская любовь суть обратная сторона той ненависти, которую они испытывают против вас: они связаны братскими узами, как те, кто однажды убил и может убить снова. Фанон показывает читателям пределы «спонтанности», необходимость и риски «организации». Тем не менее, на каждом новом этапе революционные задачи углубляются. Последние комплексы еще стоят: попробуйте сказать бойцу ALN что-нибудь о «комплексе зависимости». Освободившись от своей зашоренности, крестьянин осознает свои нужды: они хотели его убить, но он старался не обращать внимания на них; теперь он познает их бесконечные требования. В этой атмосфере массового насилия — для того, чтобы продержаться пять или восемь лет, как это сделали алжирцы — военные, социальные , политические требования становятся неразличимы. Война — лишь вопрос командования и обязанностей — устанавливает новые структуры, которые будут первыми институтов мирных времен. Вот тогда человек войдет в новые традиции, эти будущие дочери ужасного настоящего; вот он узаконил право рождения или рождаться каждый день в огне схватки: с последним из убитых колонистов, уехавших или ассимилировались, меньшинства исчезают, уступая социалистическому братству. И это еще не все: боец носит короткуюх стрижку. Вы не думайте, что он рискует своей жизнью, чтобы превратить себя в старого обитателя метрополии. Посмотрите, как терпелив он: возможно, он мечтает иногда о другом Дьен-Бьен-Фу, но я не верю, что он действительно рассчитывает на это: он нищий, который в своем увечьях борется с богачами и всей их военной мощью. Ожидая конечной победы, а очень часто даже и не ждя ее, он доводит своих врагов до белого каления. Это сопровождается ужасающими потерями; колониальная армия входит в дикарский раж: полицейские проверки, обысков, облав и карательных чисток; они истребляют женщин и детей. Этот новый человек знает, что свою жизнь человек начинает со смерти; он считает себя потенциальным смертником. Он будет убит: это непросто, принимать на себя риск быть убитым, и он в этом уверен. Это ходячий мертвец, который потерял свою жену и сыновей; он видел столько мук, что предпочитает победу выживанию; пусть другие получают от нее материальную выгоду; он слишком устал. Но именно эта усталость сердца является причиной его невероятной храбрости. Мы находим человечество по эту сторону смерти и отчаяния; он находит его с другой стороны пыток и смерти. Мы сеяли ветер; он — смерч. Потомство насилия, он извлекает каждый момент своей человечности из него, из насилия: мы были люди за его счет, он становится человеком за наш. Еще один человек: человек более высокого качества.
Здесь Фанон умолкает. Он указывает свой путь – оратора перед солдатами, он призывает к союзу, к единству всего африканского континента против всех форм разлада и идиосинкразии. Он добился своей цели. Если бы он хотел полностью описать исторический феномен колониализма, то ему пришлось бы говорить о нас – что явно не входило в его намерения. Но даже закрытая, эта книга продолжает нас преследовать, невзирая на автора: для нас смысл силы этих народов заключается в революции и наш единственный ответ – это насилие. Новый момент в происходящем насилии, следовательно, касается нас, поскольку нас он меняет в той же мере, что и лже-«туземцев». Каждый может думать так, как ему нравится, но при условии, что он может думать: в шокированной Европе малейшее отклонение мысли представляет преступное пособничество колониализму Франции, Бельгии и Англии. Этой книге предисловие не требуется. Тем более, что она адресована не нам. Я написал это предисловие, чтобы довести диалектическую мысль до ее завершения: мы, народы Европы, тоже нуждаемся в деколонизации: хирургическое удаление колониста в каждом из нас есть кровавая операция. Давайте вглядимся в себя хорошенько, если у нас достаточно мужества, и увидим, что с нами стало.
В первую голову нам предстоит встать против неожиданного зрелища: стриптиза нашего гуманизма. Он непривлекателен в своей наготе: ничего, кроме бесчестной идеологии, изысканного оправдания для грабежа; это знаки симпатии, кривляния, разного рода алиби для наших агрессий. Хорошо видны и пацифисты: ни жертв, ни мучителей! Приходите сюда! Если вы не жертва правительства, за которое вы голосовали, и армии, в которой ваши молодые браться совершают «геноцид», без сожаления и раскаяния, то вы мучитель. А если вы пытаетесь стать жертвой рискую всего лишь одним или двумя днями в тюрьме, то вы всего лишь пытаетесь найти легкий выход для себя. Но этого вы сделать не сможете, поскольку легкого выхода нет. Вдолбите это в свои головы: если насилие есть дело будущего, если эксплуатация и угнетение никогда не существовали на земле, то, возможно, ненасилие может снять конфликт. Но если весь режим, даже ваши ненасильственные мысли регулируются тысячелетним гнетом, то ваша пассивность не имеет никакой другой цели, кроме как поставить вас на сторону угнетателей.
.
Вы прекрасно знаете, что мы эксплуататоры. Вы прекрасно знаете, что мы взяли золото и минералы, а потом и нефть из «новых континентов» и отправили их в старые метрополии. Не без прекрасных результатов виде зданий дворцов, соборов и индустриальных центров; а когда разразился кризис, то колониальные рынки всегда готовы были смягчить или отклонить удар. Накачанная достатком Европа предоставила гуманность де-юре всем своим обитателям: для нас человек означал сообщника, ибо мы все наживались на колониях. Этот бледный, одутловатый континент в конце концов впадает в то состояние, которое Фанон верно называет «нарциссизмом». Кокто раздраженно сказал о Париже: «Город, который никогда не перестает говорить о себе». А что насчет Европы, что она еще делает сверх этого? А что супер-европейский монстр, США? И вся пустая болтовня: свобода, равенство, братство, любовь, честь, отчизна и все такое? Все это не мешает нам одновременно делать расистские замечания: грязный ниггер, грязный еврей, грязный араб. Благородные умы, либеральные и сочувствующие – другими словами, неоколониалисты – заявляют, что шокированы такой непоследовательностью, но ведь единственный способ, который делал европейца свободным, состоял в фабрикации рабов и чудовищ. Пока существовал статус «туземца», самозванство оставалось разоблаченным. Мы видели в человеческом роду абстрактную предпосылку всеобщности, которая прикрывала неприглядную практику: там, за границей, есть раса недочеловеков, которые только благодаря нам за тысячу лет, возможно, превратятся в людей. Короче говоря, под человеческой расой мы имели в виду элиту. Сегодня «туземцы» рассказывают свою правду; в результате наш эксклюзивный клуб осознал свою слабость: он был всего лишь меньшинством.
Есть новость и похуже: с тех пор, как другие стали становиться людьми, борясь против нас, мы, видимо, и есть враги человеческой расы: элиты показывают свое истинное лицо – лицо разбойничьей шайки. Наши возлюбленные ценности теряют свои перья: при внимательном рассмотрении на всех – пятна крови. Если вы нуждаетесь в доказательствах, то произнесите слова: «Как благородна Франция». Благородны? Мы? А что насчет Сетифа? А как же 8 лет ожесточенной борьбы, унесшей жизни более миллиона алжирцев? А пытки электричеством? Но вы должны понять, что мы не обвиняем за предательство какой-либо миссии или еще что-то в этом духе: просто потому что таких хороших резонов вообще нет, ни единого. Это наше благородство, которое оспаривается: красивое слово, за которым скрывается только одна вещь: статус. Для нового человека по другую сторону, кто уже освободился, никто не имеет власти или привилегии, чтобы отрицать отказать кому-нибудь. Каждый человек имеет полное право. За все. И тот день, когда наша человеческая раса полностью созрела, он определяется не как сумма жителей земного шара, но как бесконечное единство их взаимностей. Я останавливаюсь на этом; вы не должны иметь проблем для завершения работы; в первый и последний раз взглянуть в лицо наших аристократических ценностей: они обречены; как могла выжить аристократия недочеловечества, их породившая? Пару лет назад один комментатор, буржуа и колониалист смог выдавить в защиту Запада только одно: «Мы не ангелы. Но, по крайней мере, мы покаялись». Какой прием! В прошлом наш континент имел другие спасательные жилеты: Парфенон, Шартрский собор, Права Человека, свастика. Мы теперь знаем, чего они стоят. И теперь единственное, утверждают они, что может спасти нас от крушения – это очень христианское чувство вины. Это конец; как вы сами видите, Европа похожа на решето. Что же случилось? Простая вещь: мы были субъектами истории, а стали ее объектами. Борьба за власть пошла вспять, деколонизация прогрессирует; все наши наемники могут лишь задержать ее финал.
Но чтобы сделать это старые метрополии собирают все свои силы на заранее проигранную битву. Что все старые колониальные зверства, сделавшие Бюжо сомнительным героем, когда даже и десятикратное их применение сейчас не является эффективным? Войска, находящиеся в Алжире семь лет, не добились никаких результатов. Насилие сменило направление; победоносные, мы применяли силу без того, чтобы она действовала на нас; травмировался другой; наш гуманизм и наши люди оставались нетронутыми. Объединенные прибылью, метрополии благословляли своих сограждан на преступления именем Братства и Любви. Сегодня похожее насилие, блокированное, казалось бы, везде, возвращается к нам посредством наших солдат ,усваивает себя и овладевает нами.
Инволюция началась: колонизованные реинтегрировались сами, а мы все, реакционеры и либералы, колонисты и жители метрополии, дезинтегрировались. Ярость и страх уже неприкрыты: они предстают пред нами как на ладони в жестоких карательных рейдах в Алжире? Где сейчас находятся дикари? Где сейчас варвары? Ничего не пропало даром, даже барабаны: автомобильные гудки рычат «Французский Алжир», пока европейцы заживо сжигают мусульман. Не так давно, пишет Фанон, конгресс психиатров выразил сожаление по поводу высокой преступности в Алжире: эти люди убивают самих себя, говорили они; это ненормально; кора головного мозга у алжирцев, должно быть, недоразвита. В Центральной Африке другие исследователи открыли, что «африканцы слишком мало используют лобные доли головного мозга».
Этим ученым не мешало бы провести свои исследования в Европе, особенно среди французов. Нас тоже, должно быть, затронула праздность лобных долей головного мозга: наши патриоты убивают своих земляков, а если их не находят, то убивают консьержей и взрывают их дома. Это только начало: гражданская война прогнозируется на осень или следующую весну. Наши лобные доли, тем не менее, выглядят вполне нормально: не в том ли причина, что неспособное сокрушить «туземцев», насилие оборачивается внутри нас и ищет себе оттуда отдушину? Единство алжирцев вызвало разобщенность французов: на территориях бывших метрополий танцуют племена и готовятся к бою. Террор покинул Африку, чтобы поселиться здесь; есть безумные фанатики, которые хотят заставить нас платить нашей кровью за позор поражения от «туземцев», и затем есть другие, либералы, твердолобые бесхребетные левые, которые так же виновны (после Бизерты, после сентябрьских линчеваний, которые вылились на улицы под лозунгом «Хватит!»), но более изощренные. Лихорадка вызревает в них как гнев. Но они сильно напуганы и стараются скрыть ярость за мифами и за сложными ритуалами. Чтобы избежать окончательной расплаты и часа правды они дали нам Великого Колдуна в наши лидеры, чьей функцией является держать нас в темноте любой ценой. Никакого эффекта; приветствуемое одними и отвергаемое другими, насилие идет по кругу: в один прекрасный день оно прорывается в Меце, в другой – в Бордо; теперь оно то тут, то там, как в игре «пройти туфельку».
Медленно, но верно приближается наша очередь получить статус «туземцев». Но для того, чтобы стать подлинными ими нам придется вынести оккупацию бывшими колонизированными и голодать по-настоящему. Так не будет; нет, именно крах колониализма овладевает нами; мы скоро должны будем достичь вершин наглости и маразма; это наши зары и лоа. А когда вы будете читать последнюю главу книги Фанона, то вы поймете, что лучше быть «туземцем» в аду, чем бывшим колонистом. Это неправильно, что полицейский офицер обязан пытать по десять часов в день: при таких темпах его нервы пойдут прахом, поэтому палачам запрещается работать сверхурочно, в их же собственных интересах. Когда вы хотите сохранить боевой дух народа и армии с помощью строгого закона, они не должны систематически деморализовываться. Неправильно для страны с республиканской традиции доверить своих молодых людей сотням и тысячам офицеров-путчистов. Это неправильно, мои земляки, вы, те, кто знает все преступления, совершенные от нашего имени, это действительно неверно, что никому ни слова об этом никому, даже своей совести, из страха того, чтобы судить себя. Сначала вы не знали, я готов поверить в это, тогда вы и подозревали, и теперь вы знаете, но вы по-прежнему молчит. Восемь лет молчания оказали разрушающее воздействие. А зря: ослепление пыток находится высоко в зените, заливая всю страну; при этих всполохах света, нет ни единого смешка, правдивого и длинного, ни единого лица, которое не красится, чтобы скрыть гнев и страх, нет больше ни единого дела, которое не предаст нашего отвращения и нашего соучастия. Сегодня, когда два француза встречаются, есть мертвец между ними. И скажу ли я кто это… ? Франция была когда-то названием страны; будьте бдительны, чтобы оно не стало названием невроза в 1961 году.
Сможем ли мы восстановиться? Да. Насилие, как копье Ахиллеса, может исцелить раны, которые нанесены им. Сегодня мы в цепях, униженные, больные страхом: в самой низкой своей точке. К счастью для нас, этого не хватало колониальной аристократии: она не может выполнить свою миссию арьергарда в Алжире, пока не закончена колонизация французов. Каждый день мы избегаем боя, но будьте уверены, он неизбежен. Они нуждаются в убийцах; они будут пикировать на нас и набрасываться бессистемно. Время иллюзий и колдовства заканчивается: либо ты борешься, либо гниешь в лагере. Это последняя стадия диалектики: вы осуждаете эту войну, но вы пока не осмеливается признаться в поддержке алжирских солдат; не бойтесь, вы можете рассчитывать на колонистов и наемников, которые помогут вам раскрыть свой разум. Возможно, стоя спиной к стенке, вы, наконец, раскроете, как это новое насилие связано со старыми преступлениями. Но, как говорится, это другая история. История человека. Время идет, я убежден, что мы должны вступить в ряды тех, кто делает ее.
Примечание:
[1] в авторском оригинале «русское» — прим.
[2] избранные цитаты не приводятся, так как идут из текста Сартра ниже — прим.
Post your comments