communist.ru

Исполнилось 40 лет фантастической повести братьев Стругацких «За миллиард лет до конца света». Вернее, написана она была в 1974 году, опубликована журналом «Знание — сила» — в 1976-м. А в 1975 году рукопись повести уже лежала в редакциях, с неё, как это в таких случаях бывало, снимали копии, её обсуждали, читали, пусть пока и в нешироком кругу — в общем, выражаясь словами Стругацких, началось «взаимодействие литературного произведения с читателем, без которого не бывает ни литературного произведения, ни литературы вообще». Как отмечал Борис Стругацкий, «ВСЕ действующие лица повести имеют своего прототипа. Редкий случай! Никто не придуман совсем уж из головы… Может быть, именно поэтому «Миллиард…» числился у нас всегда среди любимейших повестей — это был как бы кусочек нашей жизни, очень конкретной, очень личной жизни, наполненной совершенно конкретными людьми и реальными событиями.»
Таким образом, если рассматривать Стругацких и их творчество как зеркало советской интеллигенции, то повесть запечатлела как бы фотографический портрет этого социального слоя середины 70-х годов. Что же мы видим на этом портрете?
Герой-эталон «Миллиарда…» — математик Филипп Вечеровский, интеллигентский рыцарь без страха и упрёка. Вот как выглядит внешне этот эталонный интеллигент образца середины 70-х: «Как всегда, у него был такой вид, словно он собирается в консульство Нидерландов на приём в честь прибытия её величества и через пять минут за ним должна заехать машина. Был на нём какой-то невероятной красоты кремовый костюм, невообразимые мокасины и галстук. Этот галстук Малянова всегда особенно угнетал. Не мог он представить себе, как это можно работать дома в галстуке.» Ещё о нём же: «Невыносимо уверенный, подтянутый, элегантно небрежный, как на дипломатическом приёме. Он и чашку-то держал — словно какой-нибудь там занюханный пэр на файвоклоке у королевы…». Что это, интересно, за настойчивые упоминания коронованных и титулованных особ — отнюдь не самых частых гостей СССР середины 70-х? Они вовсе не случайны, и мы к ним ещё вернёмся.

А что этот блистательный персонаж ест и пьёт на протяжении повести? «Ахтамар», очень редкий в наших широтах армянский коньяк с легендой». Ещё кофе — «волшебный напиток «а ля Вечеровский» из «хрупкой, как розовый лепесток, розовой чашечки». А вот как обставлена скромная кухня этого светского денди: «В этой сверкающей ароматной кухне, где было так прохладно, несмотря на ослепительное солнце, где… всё было самого высшего качества — на мировом уровне или несколько выше…» Стоп-стоп-стоп, «было так прохладно», говорите? Но ведь повесть с того и начинается, что «белый июльский зной, небывалый последние два столетия, затопил город. Ходили марева над раскалёнными крышами, все окна в городе были распахнуты настежь, в жидкой тени изнемогающих деревьев потели и плавились старухи» и т.д. И позднее тема летней жары рефреном повторяется на протяжении всей повести, и даже усиливается — «такой жары, говорят, двести пятьдесят лет не было». Так откуда же подобная роскошь — прохлада — в разгар небывалого зноя? Нет ли тут какого-то чуда? Может быть, это волшебная аура гения Вечеровского, распространяющего вокруг себя прохладу? Нет, ларчик открывается гораздо проще: «Здесь прохладно, тихо. В каждой комнате кондиционер». «Полно, князь, душа моя, это чудо знаю я». Даже сейчас, спустя 40 лет, кондиционеры, тем паче в каждой комнате, доступны далеко не всем. В середине 70-х годов это была совсем уж экзотическая роскошь. Иначе говоря, Филипп Павлович по советским меркам весьма, весьма обеспечен, чтобы не сказать — богат. Однако более существенно — что быть богатым в интеллигентской среде уже отнюдь не стыдно, это вызывает вовсе не презрение к «мещанству» и насмешки, как всего десятилетием ранее, а наоборот, почтительное восхищение и желание в меру сил подражать и приобщаться. Тянуться к вещам «самого высшего качества — на мировом уровне или несколько выше».
Между прочим, в написанной десятилетием ранее повести «Понедельник начинается в субботу» (1965) тоже был дан подробный портрет советской интеллигенции 60-х годов, главным образом технической. Будучи апологетами данного социального слоя — но при этом честными его апологетами, Стругацкие так же честно и добросовестно отражали его характеристические черты. И, если эти черты менялись, то менялся и их портрет. Важнейшая черта интеллигентов «Понедельника» — отношение к работе, которая составляла главное содержание их жизни (что отражено и в заглавии повести). Сравним это с признанием того же Филиппа Вечеровского: «Когда мне плохо, я работаю. Когда у меня неприятности, когда у меня хандра, когда мне скучно жить, я сажусь работать. Наверное, существуют другие рецепты, но я их не знаю. Или они мне не помогают.» Как будто всё остаётся так, как и было в 1965-м? Так, да не так.
Потому что в 1965 году, в мире «Понедельника», «стоило сотруднику предаться хотя бы на час эгоистическим и инстинктивным действиям (а иногда даже просто мыслям), как он со страхом замечал, что пушок на его ушах становится гуще. Это было предупреждение. Так милицейский свисток предупреждает о возможном штрафе, так боль предупреждает о возможной травме. Теперь всё зависело от себя. Человек сплошь и рядом не может бороться со своими кислыми мыслями, на то он и человек… Но он может поступать вопреки этим мыслям, и тогда у него сохраняются шансы. А может и уступить, махнуть на всё рукой («Живём один раз», «Надо брать от жизни всё», «Ничто человеческое мне не чуждо»), и тогда ему остаётся одно: как можно скорее уходить из института. Там, снаружи, он ещё может остаться по крайней мере добропорядочным мещанином, честно, но вяло отрабатывающим свою зарплату. Но трудно решиться на уход. В институте тепло, уютно, работа чистая, уважаемая, платят неплохо, люди прекрасные, а стыд глаза не выест. Вот и слоняются, провожаемые сочувственными и неодобрительными взглядами, по коридорам и лабораториям, с ушами, покрытыми жёсткой серой шерстью, бестолковые, теряющие связность речи, глупеющие на глазах. Но этих ещё можно пожалеть, можно пытаться помочь им, можно ещё надеяться вернуть им человеческий облик…»
Но ведь если так, то герои «Миллиарда» должны были зарасти жёсткой ушной шерстью до самого потолка! И кумир и эталон авторов Филипп Павлович Вечеровский — в самую первую очередь. Или он умудрялся заполнять свой дом предметами «мирового уровня или несколько выше» без единой эгоистической или мещанской «кислой мысли»? Да и откуда у этих образцовых интеллигентов «Миллиарда», если они так хорошо и плодотворно творчески работали, вообще бралось время, чтобы доставать — в 1974-то году — все эти «голубые японские мойки» (упоминается в повести) и прочие предметы обстановки «мирового уровня»? Или они падали им в руки без малейших усилий с их стороны, подобно манне небесной? Ой, едва ли. Что-то здесь у братьев-фантастов явно не стыкуется, не вяжется. Ведь у человека всего только одна жизнь, а не две и не три, чтобы одну целиком посвящать работе, а другую — заполнению дома вещами «мирового уровня или несколько выше». Тут приходилось выбирать… По крайней мере, в 1974 году дело обстояло именно так.
На самом деле братья-фантасты, в общем, правильно отразили переходное состояние интеллигента середины 70-х годов, этакого кентавра (то есть, если сказать грубее, получеловека-полускотины). Наполовину это ещё искренне преданный делу технарь-энтузиаст-бессребренник образца 1965 года из числа героев «Понедельника». Но на другую половину — столь же увлечённый буржуа, гоняющийся за «культовыми» вещами «мирового уровня», вроде той же «голубой японской мойки». Почти готовый и созревший материал для буржуазной и полуфеодальной Реставрации 90-х. Да-да, и ведь совсем не случаен этот постоянно всплывающий в повести пиетет перед королевскими и пэрскими титулами, сохранившимися с феодальных времён. Более того, феодальные ценности в повести братьев-фантастов припоминаются не раз и не два. Один из героев говорит: «В прошлом веке, говорят, даже стрелялись, чтобы не капитулировать. Не потому, что боялись пыток и концлагеря, и не потому, что боялись проговориться под пытками, а просто было стыдно… В нашем веке стреляются потому, что стыдятся перед другими — перед обществом, перед друзьями… А в прошлом веке стрелялись потому, что стыдились перед собой».
Другой герой продолжает эту апологию «XIX века», хотя и как бы «от противного», ругая его. О Вечеровском: «Это не человек, а робот. Причём робот не из двадцать первого века, а из девятнадцатого. Если бы в девятнадцатом веке умели делать роботов, делали бы вот таких Вечеровских…» «Право, так сказать, первородства… Неплохой, неплохой товар, старик, не спорь со мной. Но — лежалый! Девятнадцатого века!». «Девятнадцатый век давно умер, похоронен, и всё, что от него осталось, — это миазмы, отец, и не более того… Гордость, честь, потомки — это всё дворянский лепет. Атос, Портос и Арамис…»
Ого! Да ведь вообще-то «Атос, Портос и Арамис» — это отнюдь не девятнадцатый век, а как бы не семнадцатый. То есть «девятнадцатый век» для авторов, героев и читателей — это, если называть вещи своими именами, смягчённый псевдоним феодализма, средневековья. Вот о чём они грезили, вот какие ценности провозглашали чуть ли не через слово. Сами того, возможно, для себя и не додумывая до конца.
И после этого кто-то удивляется, что столько раз прославленный и воспетый на все лады семнадцатый «девятнадцатый век», с его господством клерикалов, беспределом всяческих баронов и прочих д’Артаньянов по отношению к «простому люду», а равно и прочими прелестями, сошёл с книжных страниц, постучался в дверь и предстал на пороге, как «тонтон-макут» из повести? Здравствуйте, неужто не узнали?..
Хотя, если верить фантастам, всё не так уж безнадёжно. До конца света остаётся ещё как минимум целых 999.999.960 лет. Есть ещё немного времени, чтобы всё исправить…

Автор — maysuryan