communist.ru

Аннотация. Важной составной частью угнетения является выработка у угнетённых ощущения собственной неполноценности и согласия с ним. Помимо прямого насилия, включающего обязательно унизительные наказания за попытки «выхода за флажки» из этого статуса, оно включает лишение угнетённой группы доступа ко всей полноте общей культуры, которому придают форму «естественности». «Некультурность» ведёт к ощущению собственной неполноценности и согласию с неравноправием. Показано, как эти два механизма используются для угнетения женщин в «традиционном обществе»

В продолжение темы специфики «женской» преступности интересно следующее противоречие. Если брать просто физическую силу, средние женщины лишь на 20% слабей средних мужчин (см. рассказ, почему так получается). То есть фактически эти различия незначимые (или незначительные), так как легко компенсируются «боевым духом» и техникой, владением оружием, и т.п. мастерством, которое всегда развивается в сторону облечения победы слабому, но умелому, над сильным, но простоватым. На деле ж межполовая разница в силе даже не 20%, тут разрыв на порядок. Как верно отмечает автор обзора, связано это «с царящими в обществе предрассудками относительно «женской слабости».

Конкретизируя, «когда мальчику внушают в детстве «девочек бить нельзя», ему внушают совсем другое:  Девочки – иные. С ними должны быть совершенно другие отношения, чем с людьми своего пола. С ними нельзя обращаться так же, как ты обращаешься с приятелями.

А то, что на самом деле бить-то вполне можно, мальчик узнает значительно позже. Только женщин бьют иначе, в других ситуациях. И вообще «бить мужчину» — это ситуация драки, это ситуация честной борьбы равных. А бить женщину — это «воспитывать», бить заведомо более слабое существо, иное, которое не ответит на равных. А чтобы она не ответила, ей с детства объясняют, что девочки не должны драться, ее не учат драться, ей внушают, что это нехорошо, некрасиво и т.д.

…  Для этого мальчиков в сущности и учат не драться с девочками — чтобы девочки не научились. Чтобы не привыкли к дракам и не считали себя способными дать отпор». (link).

То есть когда мы переходим от физической силы к другой составляющей участия в реальном насилии – агрессивности, в обществах, где практикуется неравноправие женщин, мы видим традицию социального подавления агрессивности и методы воспитания, мешающие развитию «боевых навыков» и готовности к самозащите. И наоборот:

«»[в западной культуре межполовые] различия в агрессивности, существенные у детей, становятся меньше у взрослых; также межполовые различия не проявляются последовательно во всех наблюдениях. Тенденция к большей агрессивности мужчин  была очевидна, когда им представлялась возможность причинить своим объектам физическую боль (например, когда применяли электрошок). Далее Э.Игли и В.Стеффен отмечали, что при исследовании реакции испытуемых на их собственное поведение женщины явно выражали более сильное чувство вины и тревоги. Они также проявляли больше эмпатической тревоги о вреде, который они могли нанести жертве. Соответственно, в драках дети 6-7 лет одинаково верят, что друзья заступятся и придут на помощь. Однако мальчики чаще помогают нападающему, девочки – жертве….

…[Р.П.Ронер] проанализировал 130 работ, посвящённых изучению агрессивного поведения в 101 обществе, и нашёл доказательства кросс-культурных гендерных различий в агрессии. Р.П.Ронер пришёл к выводу, что культура больше влияет на уровень агрессии, чем пол (Osterman et al., 1994). В Бурбанк (Burbank, 1987) проанализировала кросс-культурные исследования женской агрессии в 137 обществах, сфокусировавшись на физических и вербальных видах агрессии. Она отметила большой размах агрессивных стратегий, используемых женщинами, показав связь агрессии с культурой.

Хотя мужчины в большинстве обществ физически более агрессивны, чем женщины, это правило не универсально для всех культур. Например, Х.Б.К.Кук (Cook, 1992) находит, что на о.Маргарита (Венесуэла) в матрифокальном обществе женщины вербально и физически более агрессивны, чем мужчины. В эгалитарном нестратифицированном обществе Ванатинаи женщины демонстрируют уровень физической агрессии такой же, как у мужчин (Lepowsky, 1991).

Результаты другого исследования, проведённого в Чихуахуа (Мексика) показывают, что женщины часто участвуют в уличных драках против мужчин, применяя физическое насилие (Cummings, 1991)».

«В абхазской традиции не принято убивать женщин, ни на войне, ни во время кровной мести (даже если она убийца). Да, женщины могли сами мстить, участвовать в походах, могли плечом к плечу с мужчинами воевать на поле брани. Но при этом они, как правило, были одеты в мужскую одежду и вооружены наравне с мужчинами. В пыолу сражений часто не разбирали, что перед ними – женщина. Неловкость вызывал у врагов тот факт, что убитый в бою храбрый воин оказывался женщиной»

Барцыц М.М., 2006. Культура мира и ненасилия в абхазской традиции// Агрессия и мирное сосуществование: универсальные механизмы контроля социальной напряжённости у человека. М.: Научный мир. С.233-245.

Соответственно, абхазских девочек учили стрелять, умению постоять за себя и пр., в  отличие от родственных им адыгов. Там (в обоих случаях речь о 18- первой половины 19 вв.) общество было уже предклассовым, и во всех 4-х социальных стратах женщина была лишь ценным приобретением для мужчины, её участие в общественной жизни и военных занятиях исключалась, она привыкала пассивно ждать решения своей судьбы от других.

«В этой цитате [про набеги отряда дворян] из сочинения Н.Дубровина не поименована главная добыча – пленные, захваченные люди. Пленники, чьё сопротивление было сломлено вооружённым насилием, и наиболее наглядное выражение превосходства агрессора, находили применение как элемент адыгского хозяйства. Часть из них оседала на земле победителей и в их домах в качестве лично несвободных лиц, васто именуемых рабами. Другая часть продавалась в Турцию. Рабы, как писал К.Пейсонель, являлись одним из главных предметов торговли черкеса. В Крыму существовал наибольший спрос на черкесов. Женщины этой страны красивы и обаятельны, мужчины почти все высоки ростом и хорошо сложены.

…Жестокость к пленнику была общераспространённым явлением. «С пленниками, особенно высокопоставленными, обращаются строго, даже жестоко, чтобы они имели повод жаловаться своим друзьям на невзгоды, а их письма домой доставляли любой ценой адресатам … они особо внимательны, чтобы он [пленник] оставался в живых.» Исключение могло быть сделано только для части русских пленников, некоторым из них «черкес готов был отдать одежду с собственного плеча, чтобы уговорить его остаться, особенно он старается женить его … дети раба также являются рабами, а это для черкеса богатство, которым он может распоряжаться по своему усмотрению».

Однако эта мягкость была обращена только к пленникам из крестьян. «Земледельцу, — говорили черкесы, — всё равно пахать, что у нас, что у русских, а дворянину не всё равно; он или умрёт, или убежит…» Дворянина держали в цепях, сажали в яму и кормили весьма дурно. Дворянин (как свободный человек и воин) в той ситуации, когда он утрачивал свободу, становился объектом ограниченного насилия, но усиленного: убить его было нельзя, но физические муки были признаком контрреалий бытия воина.

Захват пленников и работорговля, т.е. продажа знатных их заступникам, а простолюдинов в чужие руки (кратко в первом случае и на долгое время во втором) ограничивали свободу захваченного человека. Для тех, кто обладал (как дворяне) неотъемлемой свободой по происхождению, лишение свободы сопровождалось физическими муками или утратой статуса дворянина, если продажа в чужие руки состоялась.

Люди, не обладавшие свободой или весьма ограниченной свободой, и привыкшие к суровому быту и подчинённому положению, к продаже себя относились спокойно или даже с удовлетворением, если менялись в лучшую сторону условия быта.

Наглядно подобное чувство проявлялось черкесскими девушками при продаже их в Турцию. Многие из них выражали даже радость при размышлениях о том, как он и будут жить в гаремах вельмож, , каким подарками они впоследствии одарят своих родственников. В этом сказывалась и привычка подчиняться чужой воле в маскулинном обществе, и осознание возможности покинуть мир нужд и забот крестьянской девушки ради, возможно, более комфортной жизни.

…Для женщины в обычных ситуациях запрещались агрессивные формы поведения. Агрессивность женщина проявляла в случае угрозы её чести – тогда она иногда оборонялась ножницами. Бытовавшие легенды о женщинах-воительницах интересны не только отражением в них гипотетического прошлого, но и тем, что они указывали на нереальность  подобного поведения для реальных женщин. При том, что в отношении женщин выполнялось множество этикетных форм уважительного поведения, она проживала всю жизнь объектом потенциального насилия, которое реализовывалось в праве отца продавать своих дочерей, в системе брачных отношений, где не мыслилось проявления девушкой свободы выбора жениха, и особо – в распространённости брака с насильственным уводом (похищением) невесты. [он считался почётнее брака по сватовству]…

Даже там, где женщина исполняет долг верности мужу и демонстрирует к нему безграничную любовь, её действия насильственно пресекаются, если они не соответствуют интересам мужа. В известной фольклорной «Песне Гуашегаг» муж привязывает красавицу-жену к опорному столбу дома, чтобы она не бежала за ним.

Поднять руку на жену, бить её считалось неприличным, но лишь потому, что это умаляло достоинство мужчины. Однако на нанесение побоев жене муж имел полное право согласно адатам. [то есть мужчина должен был выучиться вести себя так, чтобы воля жены деформировалась самим фактом присутствия мужа – также как пленника в присутствии хозяина и ребёнка в присутствии старших. Поэтому европейцев всегда поражало у адыгов воспитание детей без применения типичных для них тогда телесных наказаний. При том что жизнь детей по обычному праву была в руках отца, иногда также дяди, и если на них сильно разгневаются, то применяют насилие – но не бьют, а унижают. Скажем, в источниках приводится случай, когда взрослый мужчина сильно разгневался на заигравшегося мальчика-погонщика волов, но не побил его, а выбрил полголовы тупым ножом.]

…В подростковом возрасте соматическая депривация у адыгов активно практиковалась по отношению к девушкам. В период полового созревания они должны были носить корсет, который снимали, выходя замуж. По данным Е.Н.Студенецкой, талия у девушки, носившей корсет, в окружности не превышала ремешка для крепления мужских ноговиц. Вред, наносимый здоровью девушки ношением корсета, признавали сами адыги… Всё взросление девушки проходило при создании соматической готовности к насилию. Девушкам давался по сравнению с мальчиками более долгий урок соматической стеснённости: мальчики с 3-х лет обучались верховой езде, а немного позднее и владению оружием; воспоминание о депривации ещё в младенчестве [очень тесное пеленание, узкие колыбели, к которым жёстко припелёнывали, вплоть до деформации костей черепа и пр.] вытеснялось у них установками агрессивного поведения [что показательно, полностью вытеснялось только у князей и уорков, у прочих «пахарей» — тем меньше, чем ниже социальный статус.]»

То есть в обществе с развитой предклассовой стратификацией от угнетённых по умолчанию ждали готовности подчиняться, от представителей «командующего слоя» — очень сильной готовности «рыпаться», чтобы избавиться от угнетённого положения. «Женщина» здесь неотличима от «пленника» и «крепостного». То есть социальная история подтверждает данные об общности социально-психологических проявлений всех форм угнетения и господства (классовое, половое, национальное и пр.), как в отношении асимметрии поведенческого паттерна угнетателя-угнетённого, так и в отношении их мотиваций.

Можно сделать и более широкое обобщение. Вполне изоморфные явления мы видим в сообществах приматов, в меньшей степени других млекопитающих, организованных по принципу агрессивного доминирования или ситуативной/территориальной иерархии. Человек отличается ровно тем, что у него несравнимо чаще, чем у мышей и обезьян, появляются «нижние» особи, бросающие вызов системе и успешно опрокидывающие её (хотя зачатки этого самого можно видеть и у животных) – и не столько опрокидывающие, сколько преобразующие в новое, лучшее состояние. Хотя зачатки такого преобразования и у животных встречаются, в связи с внутривидовым полиморфизмом социальных систем, где актуализованы не все варианты. Плюс у людей, в отличие от животных, есть социально-психологические инструменты, которыми пользуются бунтари в своих действия против системы, вроде т.н. влияния меньшинства. Животные же, даже высшие, как шимпанзе, рассчитывают лишь на себя и на «дружеские» связи с сородичами в составе коалиций.

Иными словами, для сохранения наблюдаемого разрыва на порядок в физической силе одних только сегодняшних предрассудков недостаточно. Нужна сложившаяся историческая традиция наказаний, жестоких и унизительных одновременно, которая бы в массовом сознании микшировала «за измену мужу» и «за непокорство». Это для конкретного случая женщин; для низших классов соответственно микшируется «за непокорство» с «за нарушение закона» или «за богохульство/ересь». И действительно, в обществах, где «традиционно» женское неравноправие, они обнаруживаются, а в реакционные периоды, вроде переживаемого нами сейчас, общественное сознание обращается к этим «истокам», манифестируя их «возможность» и «допустимость» хотя бы в некоторых случаях (1—2).

Интереснейший случай «смирения» женской агрессивности, «выпадающей» из принятых обществом норм, был описан в Шотландии. Там наблюдалась аномально высокая, почти «мужская» доля участия женщин в криминальных деяниях, также как  в актах «непослушания». «Шотландские женщины не всегда полагались на мужчин-сообщников, когда совершали уголовные преступления, что является обычным для других стран; скорее они сами активно совершали преступления, даже с применением насилия».

Дальше автор показывает, что это как-то было связано с ранним капитализмом, особенно в тех общинах Англии и Шотландии, где были свободные крестьяне и больший уровень женского равноправия. Она пишет, что начиная с 1560-х гг. что в Англии, что в Шотландии непокорность женщин рассматривалась как очень большая угроза сложившемуся социальному порядку, и одно из самых злостных нарушений, которых в Шотландии было особенно много.

Жизнь в тамошнем обществе была сплошь проникнута кальвинизмом, для которого нарушение «Жена да убоится мужа своего» – тоже преступление, и как бы не худшее. Соответственно, общины брали правосудие в свои руки, и для смирения «выходящих за рамки» женщин практиковали т.н. «наложение уздечки» и «оседлание жерди» – исключительно травматичное и унизительное наказание. Налагали его без всякого суда, чисто по впечатлению о «непослушании» или «преступности» женщины, и главными инициаторами были, как легко догадаться, местные пасторы, несколько реже – их жёны. Это наказание никогда не накладывали на мужчин за сопоставимые прегрешения – прелюбодеяния, мелкие оскорбления, «непокорность» и «клевета».

И эта боль с унижением действовали – повторных наложений «уздечки» в источниках 18-19 вв. не фиксируется, а сейчас шотландские женщины по степени непокорности мало чем отличаются от среднеевропейского уровня.

(Анн-Мари Килдей. Травма, вред и унижение: реакция общины на девиантное поведение в Шотландии Нового времени. Отсюда).

Чтобы закончить тему направленной выработки резких межполовых различий по силе с насилием, небольшой экскурс из социологии в зоологию. Дело в том, что человеческая рука совершенствовалась не только для труда, но также для драки. В отличие от обезьяньей кисти, она приспособлена для сжатия в кулак и ударов им. Антропоиды, кроме горилл, не могут сжать кулак; способные на это гориллы не могут бить. Специальные опыты Michael H. Morgan и David R. Carrier (2013) с 10 мужчинами 20-50 лет, занимавшимися боевыми искусствами, показали что удар кулаком не только сильней, но и безопасней удара ладонью или не полностью сжатым кулаком, с частично оттопыренными пальцами и пр. То сила удара примерно одна, но сжатие распределяет её на меньшей площади, так что давление выше примерно в 2 раза.

Опять же кулак оптимален по соотношению сила удара/защищённость пальцев. В нём подушечки пальцев притиснуты к верхним подушечкам ладони, а большой палец покрывает сверху указательный, средний и отчасти безымянный. В другой серии опытов тех же авторов испытуемые медленно нажимали на датчик сжатым кулаком, «полукулаком» без большого пальца и согнутыми пальцами, которые не касались ладони. Наилучшее соотношение было у плотно сжатого кулака; прочие варианты из-за неустойчивости положения пальцев увеличивали риск самотравмирования при ударе. Плюс чем жёстче фиксированы пальцы в кулак, тем сильнее удар.

Отсюда вывод: если бы только необходимость манипулировать или делать орудия, происходило бы прогрессивное удлинение пальцев. Но с некоторого момента у пралюдей на руках удлинялся только большой палец, а прочие укорачивались, что удобно как раз для кулачного боя. Хотя в этих опытах тестировали только мужчин, конструкция мужского и женского кулаков – в отличие от многих других телесных характеристик – вполне однотипна, и легко развивается до сопоставимого умения бить.

Другой момент: когда говорим о межполовых различиях, надо отличать проводимую обществом дихотомию между «мужчинами» и «женщинами» от привычного биологам полового диморфизма, то есть устойчивых различий между самцами и самками в окраске, костяке, форме черепа, украшающих перьях и прочей морфологии. Первое – это вещи в диапазоне от «женской груди» до «мужской логики», то есть всё то, что мы в нашей общественной жизни можем оценивать, выделять идеалы «мужественности-женственности», вокруг них формировать норму и воздействовать на отклонения от неё. То есть направленно воздействовать с целью желательных изменений, неважно осознанно это происходит или в рамках «социального бессознательного», как обычно в традиционном обществе. Второе – это различия, которые просто есть, при отсутствии нормативных общественных практик, направленных на то, чтобы их усилить, сформировать, поощрить и вообще как-то повлиять. Обычно это касается скелета, пропорций, типов телосложения и заметно скорей специалистам, чем публике.

Так вот, различия первого рода по ходу истории скорее усиливались (что филогенетической истории рода Homo, что просто истории нашего вида), некоторые из них усиливаются и сейчас (контринтуитивный факт) в связи с женской эмансипацией. А вот различия второго рода – чисто биологические, на которые общество не пыталось повлиять распространением соответствующих практик оценивания и отбора – явно уменьшаются как в сравнении с ныне живущими антропоидами, так и с вымершими австралопитеками.

Да и в пределах собственно нашего вида есть тенденция на сглаживание полового диморфизма, вызванная, правда, не отношениями мужчин и женщин, а изменениями общества в целом:

«Тенденция к сглаживанию признаков полового диморфизма, связанных с общей грацилизацией тела, прослеживается в настоящее время в современном обществе повсеместно. Причина тому — последствия изменения образа жизни, воздействия экологических (прежде всего антропогенных) факторов и экономических факторов. Снижение уровня полового диморфизма отражается не только на конституции, но также на гормональном статусе, особенно на соотношении половых гормонов, экстрогенов и андрогенов. … Снижение гендерной специфичности отмечается и в психологической сфере. Увеличение количества «эстрогеничных» мужчин и «андрогеничных» женщин интерпретируется как адаптация к современным условиям цивилизации».

И, поскольку зашла речь о гормонах, интересно, что в области физических нагрузок и «воли к борьбе», сильно больших, чем у обыкновенного человека, межполовые различия в этой области смазываются. Особенно для тестостерона: в профессиональном спорте, в условиях экстремальных нагрузок, межполовая разница в его уровне плывёт и смазывается. У обычных людей тестостерон существенен для совершения конкурентного усилия, от его уровня положительно зависят как воля к борьбе, так и мышечная масса, физическая силы и выносливость. А вот у спортсменов он не является ключевым компонентом атлетизма, а лишь одной из составляющих, причём заменимой.

Существенно, что спортсменки, занимающиеся силовыми видами спорта,  от тяжёлой атлетики до самбо, не теряют женственности что по телосложению, что психологически (данные опросника половых ролей), а иногда и увеличивают её по сравнению с «просто женщинами». См. стр.31. Те же параметры, по которым спортсменки силовых видов спорта оказываются более маскулинны, чем «средняя женщина», думаю, есть следствие целенаправленного отбора некоторых «более удобных» для самбо соматотипов, также как в случаях с гимнастками. Если сравнивать с не-спортсменками того же соматотипа, думаю, разница исчезнет.

 Однако поставить в зависимое положение можно не только силой и не только купированием агрессивности, подавлением готовности ответить ударом на удар. Скажем, у австралийских аборигенов женщины полностью подчинены мужчинам, вплоть до трагикомических «тренировок к семейной жизни»:

«У. Робертсон, изучавший традиционную жизнь аборигенов, живших в Западной Австралии, в районе реки Фицрой, упоминает любопытное развлечение, распространенное среди маленьких девочек. Две девочки садились на землю лицом друг к другу. согнув ноги и упершись друг в друга коленями. У каждой в руке была маленькая палка-копалка. По условному сигналу одна ударяла другую палкой-копалкой по голове. Обе при этом смеялись и шутили. Удары были довольно сильными, и автор этого сообщения видит в такой игре способ закалки, которая должна в будущем пригодиться всякой женщине. Ведь мужья, добиваясь покорности своих жен и наказывая их за различные провинности, сплошь и рядом прибегали к насилию и нередко били женщин дубинками нулла-нулла по голове. Чтобы выдерживать такие удары, нужно было иметь голову, тренированную с детства. Случалось, что одна из участниц упомянутой игры била соперницу слишком уж сильно. Тогда разгоралась ссора. Яростные удары сыпались беспорядочно, в драку включались и другие дети. Иногда доходило до того, что старшим мужчинам приходилось брать свои дубинки и силой разгонять вошедших в экстаз драчунов. Вскоре зачинщицы забывали свои обиды и снова становились друзьями»

При этом и в детском, и в более взрослом возрасте девочки на равных участвуют в драках, их агрессивность не думают сдерживать (там вообще достаточно свободное воспитание, впервые с жёстким принуждением сталкиваются юноши во время инициаций). Тем не менее невыходы из своей роли и готовность подчиняться мужчине присутствуют.

«Неизбежные противоречия в человеческих отношениях и свойственная порой человеку жестокость не были скрыты от глаз детей. И им не мешали подражать поведению взрослых в остроконфликтных, кризисных ситуациях. Супружеские ссоры, бурные выяснения отношений между соперниками и соперницами в любви, публичные обвинения в нарушении родственных обязательств или в колдовском убийстве, вооруженные столкновения между обвиняемыми и обвинителями — все это происходило на глазах у детей и нередко в пародийной форме воспроизводилось в детских играх.

Филипп Робертс говорит:

Мы, дети, любили смотреть на драки независимо от того, кто в них участвовал — мужчины или женщины. Мы получали наглядный урок обращения с копьем, бумерангом и нулла-нулла (дубинкa.— О. А.). От женщин, надо сказать, мы заимствовали больше, хотя бы потому, что они дрались в два раза чаще.

Но драться самому приятнее, чем наблюдать… Сражения на палках своей ожесточенностью напоминали собачьи драки. Сцепившись намертво в клубок, мы с визгом катались по земле… Стычки сопровождались страшными проклятьями, которым мы научились главным образом от женщин:

— Выпусти этой мрази палкой кишки!

— Дай суке по голове!

— Перебей ей ноги нулла-нулла

… Уже отмечено, что при возникновении драк между детьми матери порой кидались на помощь своим сыновьям и дочерям и сами вступали в борьбу друг с другом. Но, очевидно, это происходило тогда, когда детское «сражение» принимало угрожающий характер. В этом случае вмешивались иногда и муж чины, но, сохраняя хладнокровие, они лишь разгоняли дерущихся. В известных же пределах драки между детьми, даже и совсем небольшими, допускались взрослыми. Пределы эти были, конечно, гораздо шире, чем у европейцев. В таких стычках приобретались опыт и выносливость к боли, совершенно необходимые каждому взрослому аборигену — и мужчине, и женщине.

Одной из популярнейших забав мальчиков-аборигенов, как и их сверстников по всему миру, была игра «в войну».

Мы сражались,— говорит Ф. Роберте,— игрушечными копьями, концы которых были обернуты тряпками, чтобы не поранить «врага». Мальчик, «пронзенный» копьем, должен был упасть. К нему подбегали девочки и оплакивали своего погибшего брата. Это единственная роль, которую им доверяли. Юные аборигены, очевидно, относятся к девочкам с большим презрением, чем белые мальчики. Девочек в игру не принимали, им только милостиво разрешали оплакивать павших. Это вполне соответствовало их положению в жизни.

Мы сражались также с помощью бумерангов и нулла-нулла. По правилам игры не следовало причинять противнику боль, но мальчикам, как известно, свойственно увлекаться. Сначала мы обменивались легкими ударами, потом один кричал, что его стукнули сильнее, чем разрешается, и в свою очередь отпускал здоровую затрещину, а противник в отместку размахивался изо всех сил. Серьезно пострадавший получал компенсацию в соответствии с той же системой возмездия, которую практиковали взрослые. Обидчик отдавал ему свою лепешку или тарелку риса, т. е. оставался голоден, когда его противник наедался до отвала. При особо серьезном и к тому же предумышленном ранении виновник мог поплатиться ценной вещью, например копьем дл я охоты на рыб, изготовленным его отцом». (Ibid.)

«…дети обоих полов лет до шести-семи воспитывались в основном одинаково, хотя мальчикам очень рано начинали внушать, что как будущим мужчинам им уготована в жизни куда более активная, почетная и важная роль, чем девочкам. Однако до поры до времени мальчики много времени проводили в обществе девочек и постоянно играли с ними. При этом некоторые детские игры рано приобретали эротический характер, и нередко пяти-шестилетние дети имитировали половые сношения, играя в «мужа и жену» или же в «жену, мужа и любовника». В последнем случае воспроизводилась весьма типичная для взрослых аборигенов ситуация — «бегство» жены от мужа с новым избранником.

Но чем старше становились дети, тем больше времени, как уже упоминалось, они проводили в кругу сверстников и взрослых своего пола. Постепенно и мальчикам, и девочкам внушалось, что им следует держаться подальше друг от друга. В некоторых источниках есть указания па то, что в возрасте, приближающемся к подростковому, между девочками и мальчиками существовал уже вполне определенно выраженный антагонизм, доходившим иногда до открытых проявлений враждебности. Особенно ярко это показано в воспоминаниях Ф. Робертса.

Девочки,— говорит он,— как и крокодилы, были нашими естественными противниками… К счастью, у аборигенов мальчики и девочки мало общаются между собой. Мы находились все время с мужчинами, они — с женщинами и относились друг к другу с величайшим презрением. Но в свободное время, когда целыми семьями — человек по тридцать, а то и больше — уходили в лес охотиться, стычки между подростками обоих полов были неизбежны и даже подготавливались заранее.

Помню одно из наших любимых развлечений: с игрушечными бумерангами из коры камедного дерева мы накидывались на девочек, как на стадо гусей. Очень скоро начинали лететь и перья. Но девочки пускали в ход заостренные палки для копки ямса и отчаянно щипались. Часто девочка, получившая удар бумерангом, вне себя от ярости кидалась с палкой на обидчика и наносила ему кровавую рану.. .

Я знаю,— продолжает Ф. Роберте,— у белых мальчиков и девочек годам к четырнадцати враждебность уступает место первой любви, желанию обнять и поцеловать предмет своей страсти. Алава не целуются. Мы предпочитаем драться, а не флиртовать. Наши юноши не произносят нежных слов, не прижимаются к девушкам, не стараются погладить их под покровом темноты или поцеловать. Может, именно поэтому, я, как и многие другие аборигены, никогда не ухаживал за девушкой. Может, поэтому большинство алава не целуют своих подруг даже после женитьбы.

Отчуждение детских лет переходит в сдержанность, которая мешает непосредственному проявлению нежности. Отчуждение или даже антагонизм между подростками разного пола сознательно поддерживались, а иногда и культивировались взрослыми с целью предотвратить возникновение взаимных влечений и сексуального сближения между ровесниками, вступающими в возраст половой зрелости. Ведь в условиях традиционной культуры аборигенов браки между молодыми людьми одного возраста были почти исключены. Девочки, как правило, сразу по достижении половой зрелости выдавались замуж за мужчин, которые были значительно старше их и которым они были обещаны в жены либо с детства, либо еще до рождения. А мальчикам или, вернее, юношам тех же лет предстояло пройти долгий путь духовных и физических испытаний и формализованного обучения, прежде чем им разрешалось вступить в брак или даже просто сблизиться с женщиной». (Ibid.)

Думаю, у аборигенов угнетение поддерживается не за счёт насилия, а за счёт «лишённости культуры». Мужчина через инициации включён в культурный мир соответствующего племени, женщина исключена из него, и по отношению друг к другу они образуют пару «культурный человек – простец/невежа», примерно как «развитый горожанин vs тупой мужик», что естественным образом облегчает господство первого над вторым.

«Заботами о детях и муже в основном ограничивалась сфера деятельности и интересов австралийской женщины. Она почти не допускалась к управлению общественной жизнью, не могла участвовать в религиозных церемониях, считавшихся наиболее важными для благополучия общества в целом; ее занятия художественным творчеством, не подчиненным обрядовой сфере, были довольно однообразными и, как правило, непродолжительными.

Правда, в ряде австралийских племен существовали сугубо женские коллективные обряды и церемонии, доступ к которым открывался после наступления половой зрелости и заключения брака. Однако это были обряды, связанные главным образом с любовной и охранительной магией, а также родильные обряды и имели куда менее сложный характер, чем тотемические культы мужчин. Поэтому объем тех знаний и навыков, которые получала женщина в первые годы после замужества, значительно уступал объему знаний и навыков, приобретавшихся ее сверстниками мужского пола в период инициаций. Австралийское общество было куда сильнее озабочено тем, какие личности сформируются из юношей, нежели тем, какие — из девушек.

Инициация вводила аборигена в сферу несравненно более сложных взаимоотношений, чем те, которые существовали в кругу непосвященных и к которым он привык с детства. Об обрядах инициации и об их значении в жизни мужчины-аборигена написано очень много. Здесь еще раз подчеркнем только самое главное для нас.

С началом инициации для мальчика начиналось систематическое, специально организованное обучение, и он впервые сталкивался с жестким принуждением. Как пишут Берндты, «ядро инициаций — организованное, обладающее своими собственными устоявшимися методами, воспитание мальчиков или юношей. Длительные, сложные, связанные с сильными потрясениями обряды формируют в молодом человеке те психические и волевые качества, которые считаются необходимыми для взрослого мужчины. Только пройдя такую суровую школу, человек может сделаться хранителем священных религиозных тайн и испытывать те чувства, которые лежат в основе единства и сплоченности группы.

Во время инициации для аборигена начиналось посвящение в религиозные тайны племени (оно продолжалось еще долгие годы после окончания инициации) , и он узнавал, что многое в его прежних представлениях об устройстве мира «ложно» и что лишь теперь ему постепенно открываются «истинные» знания, возвышающие его над непосвященными.

С одной стороны, многие приемы, которые использовались старшими мужчинами во время инициации, были определенно рассчитаны на психологическое подавление инициируемых; с другой стороны, в ходе этих обрядов старшие мужчины старались развивать у юношей и молодых мужчин чувство собственного достоинства, внушить им сознание особой ценности, которую они приобретают, проходя посвящение, а также сознание превосходства над непосвященными. Большое внимание уделялось воспитанию у инициируемых таких привычек и такой манеры держать себя, которые, по понятиям аборигенов, соответствуют высокому достоинству мужчины. Так, ему постоянно повторяли, что настоящим мужчинам не пристало лгать и сквернословить (женщинам и детям это не запрещалось столь строго).

А.Хауит подробно описывает, как старшие мужчины прививали юношам сдержанность в проявлении чувств, особенно подчеркивая необходимость скрывать страх и удивление, стремились избавить их от детских привычек и научить вести себя с подобающими мужчинам важностью и значительностью. Не менее, а, может быть, даже и более основательно и уж безусловно значительно дольше учили юного аборигена всему тому, что необходимо было знать и уметь для участия в чрезвычайно длительных и сложных церемониальных циклах тотемических культов и культов плодородия, таких, как кунапипи, ваваланг, юнгавул — на Севере или интичиума — в центре Австралии. По словам одного из лучших знатоков традиционной культуры коренных австралийцев, А. Элькина, жизнь взрослого мужчины-аборигена была подобна айсбергу: девять десятых — «подводная» часть — тайная обрядовая деятельность, надежно скрытая от непосвященных.

Этой деятельности отдавали массу времени и усилий, и не случайно во многих австралийских языках она обозначалась словами, соответствующими нашим «труд», «рaбота». Чтобы полноценно выполнять обязанности в этой секретной ритуальной сфере, каждому аборигену в юные годы приходилось запоминать огромное число мифов и песен, изучать тайное значение множества изобразительных символов и овладевать техникой их воспроизводства, изготовления священных эмблем или разрисовывания своих товарищей перед обрядами. Ему также надо было усвоить тайную мужскую лексику, которой пользовались, обсуждая все религиозные дела: овладеть сложными танцевальными движениями и традиционным драматическим искусством, чтобы участвовать в обрядовых инсценировках мифов. Всему этому, как и мастерству охотника, его обучали не менее строгие и добросовестные наставники, слывшие лучшими знатоками того дела, в курс которого они вводили своих учеников. Т.Штрелов, живший долгие годы среди аборигенов племени аранда, писал: «Тот, кто говорит с полностью инициированным мужчиной, речь которого сформировалась под влиянием священных мифов и песен, не может не почувствовать, что перед ним человек, обладающий образованием и культурой». (Ibid).

———————————————

Что отсюда следует по части выводов общественно-политического характера? Как говорил св.Доминик (знавший толк в господстве и угнетении), где не помогает проповедь, поработает палка, неразумно игнорировать как первое, так и второе, но исключительно важно соблюдать оптимальные пропорции между первым и вторым. Этих пропорций три.

1. «Проповедь», то бишь распространение определённых идей, систему которых человек может принять и обратиться, то есть сменить на неё свои прошлые убеждения через собственный выбор, и «палка», то есть прямое силовое воздействие на выходящих за рамки – лишь крайние полюсы континуума воздействий, используемых обществом.  Между ними находятся распространение (или воспроизводство) предрассудков и культивирование настроений (радости, страха, тревоги, ненависти и пр.), использующие возможности соответственно вербальной и невербальной коммуникации в рамках принятых обществом практик. Индивид здесь реагирует не на боль, а на слова или на эмоции, но реагирует и выбирает «автоматически», не рефлектируя саму возможность поступить иначе.

2. При распространении прогрессивных идей нужно пройти между Сциллой и Харибдой. С одной стороны, нельзя ограничиться только словами: те, кому сохранение нынешнего состояния выгодно (угнетательское меньшинство) без силового давления не откажутся от собственных привилегий, тем более что вся существующая культура вырастила их в искреннем убеждении, что отстаиваемый ими строй «естественен», а привилегии «честно заслужены» или «получены по праву». С другой стороны, нельзя увлекаться «палкой», ибо в ситуации борьбы для «среднего человека» главный довод в пользу нового, пробивающего себе дорогу, – что его сторонники применяют насилие ограниченно, лишь к сопротивляющимся врагам и пр., делая главный упор на пропаганду с агитацией, а борцы за сохранение status quo предпочитают грубую силу. Этот примерно 10-100кратный разрыв в числе жертв виден что при сравнении революций с возможностью сохранения Старого порядка, что при сравнении красного террора с белым в условиях гражданской войны. Значит (делает заключение обыватель, видя этот разрыв) одна сторона сражается за общую правду, другая – за свои привилегии, и ведёт себя соответственно.

3. При распространении реакционных идей, защищающих отживший своё вариант общественного устройства, логика ситуации толкает к всемерному и повсеместному использованию «палки». Однако и угнетателям это не подходит в силу вышеизложенного в п.2, за исключением разве что критических ситуаций, точек бифуркации и пр. Поэтому умные угнетатели будут действовать при помощи «промежуточных форм» воздействия, чтобы «проповедь» падала на аудиторию, уже подготовленную распространением предрассудков и убеждений, а также расколотую в культурном отношении. Поэтому они вкладываются одновременно как в рост консервативных настроений, «традиционные ценности» и пр., так и в разного рода «левый авангардизм» («современное искусство», «сексуальная революция», «защита прав животных» и пр.).

Как показывает case study с распространением гг. консерваторами страшилки про детсадик Egalia в Стокгольме (1,5 года назад), пропорция здесь примерно 25-30:1. Для других случаев она может быть и иная, но вложения в «традиционные ценности» всегда будут большей мощности, чем в лево-либеральный «нигилизм». Последний всё-таки обличает хоть некоторые виды угнетения, иногда даже действенно борется против. А коготок увяз – всей птичке пропасть: начав с них, человек ведь может добраться и до главного существующего угнетения, классового, тем более что неуспех в борьбе с производными видами гнёта (женщин, нацменьшинств и пр.) толкает именно в этом направлении.

Wolf Kitses

Источник