«Даже тщательная и последовательная проверка наших идей опытом сама, в свою очередь, вдохновляется идеями: эксперимент представляет собой планируемое действие, каждый шаг которого направляется теорией. Мы не наталкиваемся неожиданно на наши восприятия и не плывем пассивно в их потоке. Мы действуем активно — мы «делаем» наш опыт. Именно мы всегда формулируем вопросы и задаем их природе, и именно мы снова и снова ставим эти вопросы так, чтобы можно было получить ясное «да» или «нет» (ибо природа не дает ответа, если ее к этому не принудить). И в конце концов, именно мы даем ответ; мы сами после строгой проверки выбираем ответ на вопрос, который мы задали природе, и делаем это после длительных и серьезных попыток получить от природы недвусмысленное «нет». «Раз и навсегда, — говорит Вейль, с которым я полностью согласен, — я хочу выразить безграничное восхищение работой экспериментатора, который старается вырвать интерпретируемые факты у неподатливой природы и который хорошо знает, как предъявить нашим теориям решительное «нет» или тихое «да».
Старый научный идеал episteme — абсолютно достоверного, демонстративного знания — оказался идолом. Требование научной объективности делает неизбежным тот факт, что каждое научное высказывание должно всегда оставаться временным. Оно действительно может быть подкреплено, но каждое подкрепление является относительным, связанным с другими высказываниями, которые сами являются временными. Лишь в нашем субъективном убеждении, в нашей субъективной вере мы можем иметь «абсолютную достоверность».
С идолом достоверности (включая степени неполной достоверности, или вероятности) рушится одна из защитных линий обскурантизма, который закрывает путь научному прогрессу, сдерживая смелость наших вопросов и ослабляя строгость и чистоту наших проверок. Ошибочное понимание науки выдает себя в стремлении быть всегда правым. Однако не обладание знанием, неопровержимой истиной делает человека ученым, а его постоянное и отважное критическое стремление к истине». (Карл Поппер, «Логика научного исследования»)
Принцип фальсификации Поппера не работает на уровне отдельных исследователей — они в той же мере, как и простые граждане, склонны спасать «любимые теории» и сопротивляться новым открытиям, вместо того чтобы выбрать лучшее объяснение из конкурирующих с твоим. Однако он работает на уровне сообщества — чем больше упорствующих в этом не лучшем деле, тем больше вероятность что кто-нибудь из коллег предложит теорию, лучше объясняющей более разнородные факты, и она будет принята в силу очевидного преимущества.
По крайней мере, так обстоят дела в «мёртоновской» науке, где известный учёный и начинающий равны в оценке идей или результатов друг друга (вместе с открытостью, бескорыстным обменом данными и методами внутри сообщества. Мёртон называет это «коммунизмом»).
Другое дело, что в ходе коммодификации последний 30-40 лет это достоинство ослабевает, так как гранты-импакты-цитирования вводят ранжирование, влияющее на оценку идей с результатами друг друга, почему неоправданно большой вес получают «лучшие» исследователи (но именно их идеи/данные должны быть сменены или скорректированы в следующий момент) и теории, резонирующие с предрассудками публики. Система обретает неприятную инерционность, когда модные теории держатся и доминируют долго после того, как обнаружится их плохое соответствие фактам, при наличии лучших конкурирующих объяснений.
В том числе это беда в этологии. Все гипотезы социобиологов именно таковы, от отбора родичей и манипуляции родительским вкладом до объяснения расхождений между социальной и генетической моногамией «поиском лучших генов».
Post your comments