communist.ru

Представьте себе, что было бы, если бы советские люди никогда ничего не слышали о коммунизме. Большинству неизвестно название идеологии, которая определяет всю нашу жизнь. Упомяните её в разговоре, и ваш собеседник лишь пожмет плечами. Даже если кто-то раньше слышал этот термин, он вряд ли сможет дать ему определение. Неолиберализм: а вы знаете, что это такое?

Анонимность это одновременно и признак силы, и её источник. Неолиберализм сыграл важную роль в самых разнообразных кризисах: финансовом 2007-2008 годов, оффшоризации богатства и власти, лишь несколько эпизодов которой стали известны благодаря «панамским бумагам». Сюда же относятся медленное разрушение систем здравоохранения и образования, возрождение детской бедности, эпидемия одиночества, крах экосистем, растущая популярность Дональда Трампа. Но мы реагируем на эти кризисы так, как если бы они возникали изолированно, не подозревая, что все они были либо спровоцированы, либо усилены одной и той же философией, у которой есть название. Нет большей власти, чем возможность действовать, не называя своего имени.

Неолиберализм настолько вездесущ, что мы зачастую не воспринимаем его как идеологию. Мы принимаем за истину то, что эта утопическая теория якобы описывает высшую силу, некий биологический закон подобный теории эволюции Дарвина. Но эта философия зародилась в результате вполне осознанной попытки видоизменить человеческую жизнь и перераспределить власть.

Неолиберализм видит конкуренцию как определяющую характеристику человеческих отношений. Он представляет граждан как потребителей, которые делают свой демократический выбор, покупая и продавая. Этот процесс вознаграждает трудолюбивых и наказывает неэффективных. Он гарантирует рыночной экономике преимущества, которые недостижимы для экономики плановой.

Попытки ограничить конкуренцию рассматриваются как посягательство на свободу. Налогообложение и регулирование должны быть минимизированы, система социального обеспечения подлежит приватизации. Деятельность профсоюзов преподносится как нарушение рыночных законов, которое подрывает естественную иерархию победителей и «лузеров». Неравенство преподносится как благо: это награда за полезность и генератор богатства, которое «просачивается вниз». Усилия по созданию более справедливого общества контрпродуктивны и аморальны. Рынок гарантирует, что каждый получает столько, сколько он заслуживает.

Мы впитываем и воспроизводимых эти убеждения. Богатые убеждают сами себя, что за получили богатство в награду за свои личностные качества, игнорируя такие преимущества, как образование, наследство и статус, которые предопределили их успех. Бедные начинают винить себя за неудачи, даже если они мало что могут сделать в своих обстоятельствах.

Нет никакой структурной безработицы: если у тебя нет работы, значит ты непредприимчивый. Неважно, что плата за жильё неподъемная: если ты исчерпал лимит кредитной карты, значит ты безответственный и непредусмотрительный. Неважно, что у твоих детей больше нет школьной игровой площадки: если они растолстеют, это будет твоя вина. В мире, где правит конкуренция, отстающие считаются и сами считают себя неудачниками.

Результатом всего этого стали, как пишет в своей книге Пол Верхег, эпидемия членовредительства, пищевые расстройства, депрессии, одиночество, боязнь неудач и социофобия. Нет ничего удивительного в том, что Великобритания, где неолиберальной идеологии придерживаются особенно рьяно, считается европейской «столицей одиночества». Теперь мы все неолибералы.

***

Термин «неолиберализм» возник на встрече в Париже в 1938 году. Среди делегатов были два человека, которые заложили основы этой идеологии – Людвиг фон Мизес и Фридрих Хайек. Будучи выходцами из Австрии, они видели социальную демократию, описанную в «Новом курсе» Франклина Рузвельта, и постепенное развитие британского «государства всеобщего благосостояния» как проявления коллективизма из той же серии, что нацизм и коммунизм.

В опубликованной в 1944 году «Дороге к рабству» Хайек утверждал, что государственное планирование, разрушая индивидуализм , неизбежно приведёт к тоталитарному контролю. Как и «Бюрократия» Мизеса, «Дорога к рабству» пользовалась большой популярностью. Она привлекла внимание некоторых очень богатых людей, которые увидели в этой философии возможность освободить себя от налогов и регулирования со стороны государства. Когда в 1947 году Хайек основал первую организацию, которая должна была распространять доктрину неолиберализма – Общество «Мон Пелерин», он получил финансовую поддержку от миллионеров и принадлежащих им фондов.

С их помощью он приступил к формированию того, что Дэниел Стэдман Джонс в книге «Повелители вселенной» назвал «своего рода неолиберальным интернационалом» – трансатлантического объединения учёных, бизнесменов, журналистов и активистов. Богатые сторонники движения оплатили создание ряда аналитических центров, которые должны были дорабатывать и продвигать идеологию. Это были такие организации, как Американский институт предпринимательства, Фонд «Наследие», Институт Катона, Институт экономических дел, Центр политических исследований и Институт Адама Смита. Они также финансировали учёных и целые департаменты, в частности, в университетах Чикаго и Вирджинии.

По мере своего распространения неолиберализм становился все более строгим. По мнению Хайека, правительства должны регулировать конкуренцию, чтобы не допускать формирования монополий. Однако среди таких американских апологетов идеологии, как Мильтон Фридман, эта мысль уступила место убеждению, что власть монополий следует рассматривать как вознаграждение за эффективность.

Во время этого перехода произошло кое-что ещё: движение потеряло своё название. Еще в 1951 году Фридман с готовностью называл себя неолибералом. Но вскоре после этого термин начал исчезать из обихода. Тем более странно, что сама идеология при этом приобретала четкие очертания, а движение в её поддержку становилось более сплоченным. Но никакой общепринятой альтернативы забытому термину предложено не было.

Поначалу, несмотря на щедрое финансирование, неолиберализм оставался на периферии. Послевоенный консенсус был практически всеобщим – экономические идеи Джона Мейнарда Кейнса широко применялись на практике, полная занятость и борьба с бедностью были целями политиков в США и большей части Западной Европы, максимальные налоговые ставки были высоки и правительства без стеснения тратили средства на социальную сферу, развивая новые общественные институты и системы социальной защиты.

Но в 70-х, когда кейнсианская политика начала давать сбои и экономический кризис поразил экономику по обе стороны Атлантики, неолиберальные идеи постепенно превратились в политический мэйнстрим. Как заметил Фридман: «когда пришло время меняться….альтернатива уже лежала на поверхности, готовая к использованию». Благодаря содействию симпатизирующих журналистов и политических советников элементы неолиберализма, особенно его постулаты относительно монетарной политики, были взяты на вооружение администрацией Джимми Картера в США и правительством Джима Каллагана в Британии.

После того, как к власти пришли Маргарет Тэтчер и Рональд Рейган, подоспели и остальные меры: огромные налоговые послабления для богатых, разгром профсоюзов, отмена регулирования, приватизация, аутсорсинг и конкуренция в социальной сфере. При помощи МВФ, Всемирного банка, Маастрихтского договора и ВТО неолиберальная политика была навязана большинству стран мира. Наиболее показательным стало принятие этой политики партиями, которые когда-то относили себя к левым – лейбористами и демократами, например. Как писал Стэдман Джонс: «трудно представить себе другую утопию, которая была бы настолько полно реализована».

***

Может показаться странным, что доктрину, обещающую свободный выбор, приходилось продвигать по слоганом «другой альтернативы нет». Однако, когда Хайек был с визитом в Чили времен Пиночета (это была одна из первых стран, в полном объеме применивших программу), он заметил: «лично я больше склоняюсь к либеральной диктатуре, чем к демократическому правительству, лишенному либерализма». Предлагаемая неолиберализмом свобода, которая так заманчива по своей природе, на деле оказывается свободой лишь для верхушки, а не для обычных людей.

Свобода от профсоюзов и их переговоров с предпринимателями означает свободу задерживать заработную плату. Свобода от государственного регулирования означает свободу отравлять реки, подвергать рабочих опасности, брать чудовищные проценты и изобретать экзотические финансовые инструменты. Свобода от налогов означает свободу от распределения богатств, которое могло бы вытащить людей из нищеты.

Как доказала Наоми Кляйн в «Шоковой доктрине», теоретики неолиберализма рекомендуют использовать кризисы, чтобы проводить непопулярную политику, в то время как люди заняты другим. Например, сразу после переворота Пиночета, войны в Ираке и урагана Катрина, который Фридман описывал как «возможность провести радикальную реформу образовательной системы в Новом Орлеане».

Там, где неолиберальную политику нельзя внедрить на внутреннем уровне, ее навязывают на уровне международном посредством заключения договоров, предусматривающих «урегулирование споров между инвесторами и государством» в оффшорных судах, где корпорации могут оказывать давление на правительства с целью отмены мер социальной и экологической защиты. Когда парламенты голосовали за запрет на продажу сигарет, защиту водных ресурсов от действий горнодобывающих компаний, заморозку коммунальных счетов или пытались предотвратить получение фармацевтическими компаниями сверхприбылей за счет государства, корпорации шли в суд и зачастую выигрывали. Демократия превратилась в фарс.

Еще один парадокс неолиберализма заключается в том, что всеобщая конкуренция основывается на всеобщей количественной оценке и сравнении. В результате рабочие, соискатели и социальные службы всех типов становятся предметом придирчивого изучения, скрупулезной оценки и наблюдения, которые призваны определять победителей и наказывать проигравших. Доктрина, которая по замыслу фон Мизеса должна была избавить нас от бюрократического кошмара централизованного планирования, сама создала нечто подобное.

Неолиберализм задумывался не как мошенничество с целью собственного обогащения, но быстро стал им. Экономика в эру неолиберализма (с 1980 года в Великобритании и США) росла заметно медленнее, чем в предшествующие десятилетия, но это не касается сверхбогатых людей. Неравенство в распределении доходов и богатства, которое до этого уменьшалось на протяжении 60 лет, в эту эпоху стремительно выросло из-за разгрома профсоюзов, снижения налогов, увеличения ренты, приватизации и ослабления государственного регулирования.

Приватизация и маркетизация социальных услуг, таких как энерго- и водоснабжение, железнодорожное сообщение, здравоохранение, образование, дороги и тюрьмы, позволили корпорациям поставить кассовые аппараты на подходе к жизненно важным активам и требовать ренту, как с граждан, так и с правительства. Рента это другое название нетрудового дохода. Когда вы платите раздутую инфляцией цену за билет на поезд, только часть тарифа компенсирует перевозчику расходы на топливо, зарплаты, подвижной состав и другие издержки. Все остальное лишь плата за то, что вам некуда деваться.

Владельцы и управляющие приватизированных и частично приватизированных поставщиков услуг в Великобритании делают колоссальные состояния благодаря небольшим вложениям и высоким тарифам. В России и Индии олигархи завладели государственными активами во время распродажи имущества обанкротившихся предприятий. В Мексике Карлос Слим получил контроль почти над всеми услугами наземной и мобильной связи, и скоро стал самым богатым человеком в мире.

Финансиализация, как отмечает Эндрю Сэйер в книге «Почему богатые нам не по карману», имела сходный эффект. «Подобно ренте, – утверждает он, – процент это … нетрудовой доход, который получают без каких-либо усилий». По мере того, как бедные становятся беднее, а богатые – богаче, богатые получают все больше контроля над еще одним критическим ресурсом – деньгами. Выплаты процентов это главным образом передача денег от бедных к богатым. По мере того, как цены на недвижимость и отказ от государственного финансирования нагружают людей долгами (вспомните переход от грантов на обучение к студенческим кредитам), банки и их руководители получают огромную прибыль.

Сэйер утверждает, что последние четыре десятилетия характеризовались перераспределением богатства не только от бедных к богатым, но и среди богачей различного уровня: от тех, кто зарабатывает на производстве новых товаров и услуг, к тем, кто зарабатывает за счет контроля над существующими активами, ренты, процентов или доходов с капитала. Трудовой доход уступил место нетрудовому.

Неолиберальную политику повсюду окружают неудачи на рынке. Не только банки слишком большие, чтобы проигрывать, то же справедливо и для корпораций, которые теперь отвечают за социальные услуги. Как отмечал Тони Джадт в книге «Ill Fares the Land», Хайек не учел, что жизненно важным государственным институтам никто не позволит рухнуть, а значит конкуренция не сможет идти своим чередом. Бизнес забирает прибыль, а государство принимает на себя риски.

Чем крупнее неудача, тем более экстремальные формы принимает идеология. Правительства используют неолиберальные кризисы одновременно как предлог и как возможность снизить налоги, приватизировать оставшиеся социальные услуги, проделать дыры в системе социальной защиты, ослабить контроль над корпорациями и усилить контроль над гражданами. Государство, ненавидящее само себя, теперь вонзает зубы в каждый орган своей социальной сферы.

Возможно, самое опасное последствие неолиберализма это не экономические кризисы, которые он вызвал, а кризис политический. По мере того, как уменьшается сфера влияния государства, мы теряем способность управлять своей жизнью при помощи голосования. Вместо этого, как утверждает неолиберальная теория, люди могут делать выбор посредством трат. Но некоторые могут тратить больше других: в демократии потребителей и акционеров голоса распределяются неравномерно. В результате происходит отчуждение бедных и среднего класса. В виду того, что правые и бывшие левые проводят одинаковую неолиберальную политику, отчуждение переходит в лишение избирательных прав. Многие люди оказались отлучены от политики.

Крис Хеджес отмечает, что «фашистские движения стоят не на активистах, а на тех, кто политически пассивен, “лузерах”, которые считают, зачастую небезосновательно, что у них нет права голоса и места в политической системе». Когда политическая дискуссия уже не направлена на людей, они начинают вместо этого реагировать на слоганы, символы и ощущения. Например, обожателям Трампа никакие факты и аргументы не нужны.

Джадт пояснял, что когда от плотного взаимодействия между народом и государством не остается ничего кроме власти и подчинения, единственным, что связывает нас, становится сила государства. Так пугавший Хайека тоталитаризм с большей вероятностью возникает тогда, когда правительство теряет моральный авторитет, который заслужило, предоставляя социальное обеспечение, и начинает «задабривать, угрожать и безоговорочно принуждать людей к подчинению».

***

Как и коммунизм, неолиберализм это Бог, который потерпел неудачу. Но зомбирующая доктрина продолжает свое неуклюжее шествие, отчасти благодаря своей анонимности. Или даже целому комплексу анонимностей.

Невидимая доктрина невидимой руки продвигается невидимыми сторонниками. Медленно, очень медленно, мы начинаем открывать для себя имена некоторых из них. Мы узнаем, что Институт экономических дел, который активно выступал в СМИ против дальнейшего регулирования табачной промышленности, с 1963 года тайно финансировался компанией British American Tobacco. Выясняем, что Чарльз и Дэвид Кохи – двое из числа самых богатых людей мира – основали институт, который запустил Движение чаепития. Оказывается Чарльз Кох, создавая один из своих аналитических центров, заметил, что «для того, чтобы избежать нежелательной критики, не следует широко распространяться о том, как управляется и кем направляется эта организация».

Слова, используемые неолиберализмом часто скрывают больше, чем объясняют. «Рынок» преподносится как естественная система, которая способна воздействовать на всех в равной степени, подобно гравитации или атмосферному давлению. Однако он отягощен властными отношениями. «Желание рынка» означает скорее желание корпораций и их боссов. Слово «инвестиции», как отмечал Сэйер, имеет два существенно различающихся значения. Первое – это финансирование производственной и социально-полезной деятельности, а второе – покупка существующих активов, которые впоследствии можно «доить», получая ренту, проценты, дивиденды и прирост капитала. Использование одного слова для разных понятий «маскирует источники богатства», заставляя нас путать извлечение богатства с его созданием.

Сто лет назад нувориши испытывали на себе пренебрежительное отношение со стороны тех, кто унаследовал свои деньги. Предприниматели искали одобрение общества, выдавая себя за рантье. Сегодня ситуация стала обратной: рантье и наследники ведут себя как предприниматели. Они утверждают, что заработали свои нетрудовые доходы.

Эта анонимность и заблуждения работают сообща с безымянностью и территориальной неопределенностью современного капитализма: благодаря франшизам работники не знают, на кого трудятся; компании регистрируются через сеть секретных оффшорных систем, которая настолько сложна, что даже полиция не может вычислить конечных бенефециаров; налоговые изменения оставляют государство в дураках; финансовые продукты никому не понятны.

Анонимность неолиберализма неистово охраняется. Те, кто находится под влиянием Хайека, Мизеса и Фридмана, отвергают этот термин под справедливым предлогом, что сегодня он используется исключительно в уничижительном смысле. Но они не предлагают ничего взамен. Некоторые называют себя классическими либералами или либертарианцами, но такие определения неверны и подозрительно скромны, так как намекают на то, что «Дорога к рабству», «Бюрократия» и классическая работа Фридмана «Капитализм и свобода» якобы не несут в себе ничего нового.

***

И все же, есть в неолиберальном проекте то, что вызывает восхищение, по крайней мере, в его ранних стадиях. Это была яркая, инновационная философия, которая продвигалась согласованными усилиями команды мыслителей и активистов в соответствии с четким планом действий. Делалось это с терпением и настойчивостью. «Дорога к рабству» превратилась в путь к власти.

Триумф неолиберализма отчасти обусловлен неудачей левых. Когда экономика, основанная на принципах свободной конкуренции и невмешательства государства, привела к катастрофе в 1929 году, Кейнс взамен разработал обстоятельную экономическую теорию. К тому моменту, как кейнсианское управление спросом изжило себя в 70-х, уже существовала готовая альтернатива. Но когда в 2008 году развалился неолиберализм, ему на смену было предложено… да ничего не было предложено. Вот почему ходячий мертвец продолжает свой путь. Левые и центр не создали ни одной базовой экономической концепции за 80 лет.

Любая попытка вернуться к идеям Кейнса это, по сути, признание поражения. Предлагать кейнсианские решения для кризисов 21 века, значит игнорировать сразу три очевидные проблемы. Трудно мобилизовать людей при помощи устаревших идей; выявленные в 70-х изъяны никуда не делись; и самое главное – эти идеи ничего не могут дать для решения самой актуальной на сегодняшний день проблемы: экологического кризиса. Кейнсианство работает за счет стимулирования потребительского спроса для обеспечения экономического роста. Потребительский спрос и экономический рост это движущая сила разрушения окружающей среды.

История кейнсианства и неолиберализма показала, что недостаточно лишь противостоять плохо работающей системе. Необходимо предлагать достойную альтернативу. Главной задачей лейбористов, демократов, левых и центра должна стать разработка экономического аналога программы «Аполлон», сознательная попытка спроектировать новую систему, отвечающую вызовам 21-го века.