В Европе почту кидают в почтовую щель. Если вы живете в многоэтажном доме. В каждой двери есть такая прорезь с заслонкой, куда почту – счета за все, например, и кидают. Еще кидают рекламу – и много. Если вы не хотите, чтобы вам ее кидали, вы пишете записку над этой щелью: «Не рекламу, спасибо!»
У нас, впрочем, такой записки нет. Жена с удовольствием изучает рекламные газеты и разные прочие коммерческие объявления. Их, кстати, обычно носят по ночам – при этом, как правило, китайцы. Платят за это гроши, но китайцы работают семьями. Их вообще много в последнее время, китайцев.
Ну вот, а тут днем щелкнула заслонка почтовой щели. Я удивился. Может, думаю, соседу не понравилось чего-то. Иногда, когда грусть-тоска, я слушаю старые советские песни. У меня целая коллекция CD-дисков, серия «Рожденные в СССР».
Бывает, соседей достает неизменная «Улица родная» или «Артиллеристы, Сталин дал приказ». И тогда кидают записки. Типа: «Саша, мы очень понимаем твою ностальгию, но не мог бы ты несколько разнообразить репертуар – в мире ведь так много другой музыки, кроме вашего славянского минора!»
И я подобрал конверт с пола. В нем было письмо, сложенный вдвое лист формата А4. И текст на русском языке:
«Уважаемый товарищ!
Сообщаем вам, что принято срочное решение о сборе всех советских людей, оставшихся верных присяге, для выполнения особо важного задания. Просим вас прибыть завтра в 12.00 на ближайшую к дому автобусную остановку, куда за вами прибудет транспорт.
С собой иметь сухой паек на один день, смену белья, зубную щетку и теплый свитер.
С уважением,
Советское Правительство».
И круглая печать, на которой было то же самое: СОВЕТСКОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО.
Я перечитал письмо еще раз, вздохнул и пошел на кухню.
— Жена, сделай сухпаек на один день. Вызывают.
— Кто? — испуганно спросила жена.
Я молча протянул письмо, а сам пошел собирать вещи.
Через минуту жена вбежала в комнату, в которой я размышлял, какой свитер брать с собой.
— Саша, ты что, чокнулся? Что это за бред?
— Там все написано, — ответил я, остановившись, наконец, на свитере, в котором я зимой катаюсь на лыжах. Тут все на них катаются, потому что Север и снега много. Сейчас, правда, была ранняя осень.
— Какое правительство?! Ты совсем с дуба упал?! Двадцать пять лет как нет никакого Советского Правительства! Как и твоего СССР!
— Подпись читала? Печать видела? Значит, есть.
— Да я таких филькиных грамот могу написать миллион, хоть от Папы Римского, хоть от Римской Мамы.
Я вздохнул и повернулся к ней.
— Было бы подписано Римским Папой – другое дело. А Советское Правительство – это не шутка. Это все серьезно. С такими вещами не шутят.
Жена онемело смотрела на меня, явно не в силах сказать что-то. Потом что-то внутри нее переключилось в режим «ВКЛ.» и слова хлынули потоком. Минут десять я ее не прерывал, потом поднял руку. Она замолчала.
— Слушай, я и сам не знаю, в чем там дело, но раз зовут, то надо идти. Я человек подневольный. Присягу давал, это не хухры-мухры.
— Какая присяга? – воскликнула жена.
— Точно не знаю, какую они имеют в виду. Может, и пионерскую, а может, когда в армии служил. Но раз дал – то куда же деться.
— Нет же никакого СССР! – закричала жена. – Проснись, пионер! Присяга! Кто ее только не давал. Даже Путин.
— Да, СССР нет, — согласился я. – Но я-то есть. И я, к счастью, не Путин. Я советский человек, и им останусь до конца.
— Саша, да оглянись ты вокруг, дурак, мы же ведь даже в не в России!
Я посмотрел в окно. За окном было чистенько и аккуратно, то есть точно не Россия, никаких сомнений.
Лет десять мы тут уже жили, так как-то само собой получилось – сначала работал на европейцев, потом надоело мотаться туда-сюда, да и вообще поспокойнее тут, ну вот и переехали и живем теперь.
— Это ничего не меняет, — ответил я. – Нахождение за границами Советского Союза не освобождает от данной раз и навсегда присяги.
Жена молчала. Молчала долго и зловеще. Потом позвала сына. Васька оторвался от своего компьютера явно с большой неохотой.
— Смотри, сынок, на этого немолодого идиота. Его разыграли – все наши друзья знают, что он чокнулся на своем СССР и советской ностальгии, а этот взрослый дурачок поверил в то, что его вызывает куда-то какое-то неизвестно где двадцать лет сидевшее Советское Правительство.
Васька обдумал услышанное, а потом спросил, при этом довольно резонно:
— Папа, а почему Советское Правительство не вызывало тебя раньше?
— Васька, я сам этого не знаю, и все время задаю себе этот вопрос. Почему оно не позвало меня, когда страна разваливалась, почему не позвало в 1991-м, когда растащили страну на кусочки. Я все время ждал – когда позовет, но оно почему-то не звало. Но вот тут позвало, наконец, так что надо идти.
Жена издала какой-то истеричный булькающий звук и убежала на кухню, а Васька подумал еще немного и спросил:
— Папа, а мне нельзя? С тобой? Я тоже хочу.
— Нет, ответил я. – Зовут только тех, кто давал присягу. А ты, брат, присягу пока никому не дал.
— А кому мне ее давать? И когда? Тут даже в армию не берут.
— Армии бывают всякие. Вот на Донбассе…
Тут я вспомнил Димку Попова, моего одноклассника, который погиб в прошлом году в ополчении под Луганском, и не стал развивать эту тему.
— Короче, завтра уезжаю, так что давай какое-нибудь хорошее кино посмотрим сегодня вечерком. «Офицеров» или «Добровльцев», например.
Васька согласился – он был немного странным мальчиком и голливудским фильмам предпочитал старое советское кино – при этом любое.
Я дособирал все, что нужно было, и вечером мы действительно смотрели старое, «ламповое и теплое», советское кино. А жена со мной не разговаривала вообще, зато обзвонила всех своих местных и российский подружек, чтобы сообщить им, что я окончательно двинулся.
***
В 12 часов я был на остановке. В рюкзаке лежал сухпай – все-таки жена сделала его и дала со словами: «Когда придешь домой через полчаса – я тебе в рот этот паек заколочу».
На остановке никого не было, потому что общественный транспорт в Европе дорогой, и все ездят или на своих машинах, или на велосипедах. А Васька был в школе — поэтому проводить меня не мог, хотя страшно хотел.
Ровно в 12 из-за поворота вырулил большой красный автобус. Для того, чтобы не было никаких сомнений, сбоку еще был красный флаг. Но мне достаточно было посмотреть на номер, чтобы понять, что это наш, советский, автобус:
67-42 ЛОК.
Такого написания номеров я не видел четверть века.
Автобус остановился, дверь открылась.
Мимо шел местный житель с собакой, и он так и замер с открытым ртом. И собака тоже замерла.
Я поднялся в салон. Там в глубине было еще пара незнакомых людей. Достав из кармана письмо от Советского Правительства, я показал его водителю, немолодому человеку в костюме и даже галстуке. Он надел очки, изучил листок, посмотрел на меня и кивнул:
— Садитесь, товарищ. Располагайтесь удобнее, нам еще несколько человек тут подобрать – и потом очень дальний путь.
— Это везде так? — спросил я, не ожидая, впрочем, услышать ответ.
Но услышал.
— Да, товарищ, — сказал водитель, — Везде. Ну, кроме Антарктиды, конечно. Собираем всех.
Я сел в середине салона, дверь с шипением закрылась и автобус плавно поехал. За окном трепетал красный флаг с серпом и молотом. Водитель включил что-то и из невидимых динамиков негромко полилось:
В далекий край товарищ улетает,
Родные ветры вслед за ним летят…
Я смотрел в окно на пробегавший мимо европейский пейзаж и думал о том, суждено ли мне увидеть его снова. И о том, для чего же все-таки нас, советских, подняли так срочно, практически по тревоге. И почему, наконец, это сделали так поздно.
Post your comments