«Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей». (1Ин. 2:15)
В свое время публицист и, скажем так, автор литературы на историческую тематику Лев Гумилев создал термин «антисистема», обозначающий «системную целостность людей с негативным мироощущением». Мол-де, нормальный здоровый человек, «укорененный в своем этносе», должен материальный мир (и его социальные производные, что неявно вытекает из отрицательного отношения Гумилева к разного рода революционерам и бунтарям) любить. А кто считает его порочным и лежащим во зле – как это считали гностические секты или революционеры Нового и Новейшего времени – тот представитель антисистемы, опасный для своего и чужого этноса.
Гумилевский концепт антисистемы – продолжение и развитие мифа романтического национализма о здоровом, патриархальном и жизнерадостном деревенском простонародье, якобы хранящем национальные традиции. Деревня противопоставлялась ими – в том числе и Гумилевым — погрязшему в грехе торгашества денационализированному городу, плодящему пороки и люмпенов. Не случайно антисистема по Гумилеву стремится уничтожить систему, то есть государство (иерархию), этнос и ландшафт (один из вариантов перевода слова «ландшафт» с немецкого – сельская местность). Но так уж жизнелюбива сельская культура? Чужды ли ей «гностические» мотивы, к которым с такой неприязнью относится Гумилев?
В этом плане крайне показательна сказка о Гензеле и Гретель, записанная братьями Гримм. Крестьяне вынуждены выгнать своих детей из дома умирать с голоду (деталь, абсолютно достоверная и отражающая реалии Средневековья), потому что у них самих нет еды. Блуждающие по лесу, дети находят домик, сделанный из хлеба – с крышей из пряников и окнами из сахара. Обрадовавшиеся дети тут же попадают в руки живущей там ведьмы, которая откармливает Гензеля, чтобы съесть. Лишь смекалка сестры Гензеля – Гретель – помогает детям победить людоедку. Мотив «пряничного домика», в котором живет злое существо, существует в фольклоре всех европейских народов. Избушка бабы-яги «пирогом подперта, блином крыта».
Если мы возьмем индоевропейскую мифологию, то мы увидим, что с царством изобилия – в первую очередь пищевого, но в том числе и сексуального (то есть именно тех удовольствий, которые были наиболее желанны для деревенского простонародья, в среде которого мифология сохранилась лучше всего) – ассоциируется «другой мир», под которым подразумевается, разумеется, мир загробный. Классика жанра – «страна эльфов» из фольклора кельтских, романских и германских народов; так, в ирландской легенде о Кондле Прекрасном женщина из «ши» (эльфов), обращаясь к нему, зовет юношу в «страну, где длится беспрерывный пир» и где живут только женщины и девушки.
Но при этом изобилие «волшебной страны» зачастую – изобилие фальшивое. Так, в валлийской легенде о святом Коллене и Гвине, короле эльфов, Коллен отказывается от эльфийской пищи, заявив, что не ест «листьев с деревьев». Валлийские эльфы-эллилоны питались поганками. В одной из сказок леди Уайльд гость при эльфийском дворе видит вместо еды тело старой ведьмы. Распространенный мотив в британской мифологии – табу на поедание эльфийской пищи (тот, кто её съел, не сможет вернуться в мир живых). Это распространенный мотив, характеризующий «волшебную страну» именно как мир мертвых (см. греческую легенду о Персефоне и японскую о Идзанами – съев пищу мертвых, они не смогли вернуться в мир живых). Еду предлагают умершему в шумерской и персидской мифологии, о чем подробно пишет Пропп.
То есть в Средневековье отношение к изобилию и материальному благополучию – даже не рассматривая христианскую традицию критического отношения к «мирским» благам – было, мягко говоря, двойственным. Не случайно основные пиршества были приурочены к празднествам с языческим прошлым – например, Масленице. На пиру, как считалось, нужно было наесться до такого состояния, чтобы человек после пира не мог стать со стола. Отчасти причиной этого был частый в эпоху феодализма голод – но тем показательнее в этом плане контраст голодного мира живых и «волшебной страны», где пир длится вечно. И еда, которую та же баба-яга предлагает гостю, как отмечает Пропп – это еда, позволяющая войти в мир мертвых, аналог заупокойной трапезы.
Неоднозначным было отношение простонародья в фольклоре и к королевской власти. Так, в другой сказке братьев Гримм — «Черт с тремя золотыми волосками» — король пытается погубить юношу, которому предсказано, что он женится на королевской дочери. Сначала он пытается утопить его в ящике, как легендарного Персея. Потом он посылает его к жене с письмом, где велит его убить. Спасают юношу разбойники, в руки которых он попадает – из жалости к юноше они заменяют приказ убить его на приказ выдать за него королевскую дочь (разбойники оказались добрее власть предержащих!). Наконец, отчаявшись избавиться от юноши, король посылает его на, казалось бы, верную смерть – приказывает добыть у черта из преисподней три золотых волоска с головы.
Особенно любопытно тут даже не то, что король здесь изображен как человек вероломный и жестокий – в простонародном фольклоре вообще нравы господствующих классов зачастую изображались не лучшим образом. Любопытно именно то поручение, которое король дает юноше, отдаленно напоминающее подвиги Геракла в греческой мифологии. Также как Эврисфей – приходящийся, как и Геракл, потомком Зевса из рода Персеидов – дает Гераклу поручения, в том числе и сверхъестественного характера (похищение Цербера из Аида), так и король в силах поручить юноше (претендующему на руку его дочери, то есть вхождение в королевскую семью) путешествие в преисподнюю.
Показательно то, что юноша похищает у черта три золотых волоска и разрешает на обратном пути загадки, которые ему задают другие люди, за счет волшебного помощника – матери черта, помогающей юноше из жалости к нему. Показательна и участь короля – юноша, обманув его, заставляет его служить лодочником в преисподней, перевозя туда-обратно желающих туда попасть. Причем преисподняя здесь, разумеется, не христианский ад, а именно языческий подземный мир. Всё это в совокупности позволяет сделать предположение о связи в народной памяти (сохранившей воспоминание о временах, когда короли апеллировали для обоснования своей власти к языческой, а не христианской мифологии) королевской и вообще аристократической власти и «волшебной страны» — к обитателям которой возводили свой род[i] многие аристократы уже в христианскую эру.
Мою точку зрения наглядно иллюстрирует сказка о Спящей красавице. В ней король и королева на праздник в честь рождения у них дочери приглашают фей, то есть колдуний из «волшебной страны» (образ которых произошел от «фэйри» — то есть «волшебного», «дивного» народа aka эльфов). Несчастье – предсказание о том, что королевская дочь погрузится в вечный сон, уколовшись иголкой – происходит из-за того, что они забывают пригласить на праздник одну из фей. Изначально фея, которую забывают пригласить, предрекает королевской дочери смерть, и лишь другой фее удается смягчить её проклятие. То есть в этой сказке королевская семья находится под волшебным покровительством существ, которые в рамках христианского мировоззрения интерпретировались не иначе как бесы.
Столь же нагляден эпизод со спасением Спящей красавицы и ее последствиями. После того, как принцесса выходит замуж за спасшего её принца, она чуть не гибнет – мать принца оказывается людоедкой и пытается сожрать сноху с внуками (лишь возвращение принца избавляет его жену от ужасной смерти). В другой сказке – про Белоснежку – король (отец Белоснежки) вторым браком женится на колдунье. То есть в фольклоре представители аристократии выступают как люди, породнившиеся с такими классическими представителями потустороннего мира, как людоеды и колдуны. И, судя по всему, именно это родство первоначально и выступало как обоснование их права на власть над обычными людьми.
В. В. Бочаров в книге «Власть. Традиции. Управление.» пишет, что у негритянских племен вожди имели право делать то, что среди простых членов племени считалось аморальным – есть человечину, убивать собственных детей, истолкя их в ступе (какая любопытная параллель с мифами о бабе-яге!) и т.п. Причем он четко указывает на то, что такое поведение со стороны вождя племени – следствие представление о магических способностях, которыми он наделен. А колдовство в мифологии всегда связано с потусторонним миром. Особенно ценно в данном случае то, что у народов Африки за счет их отсталости великолепно сохранялись наиболее древние мифологические мотивы, отмершие у более развитых культур.
В популярной среди англичан сказке о Джеке и бобовом стебле занебесная область (куда юный Джек попадает, посадив бобовый стебель – а бобы в мифологии традиционно связаны с загробным миром) населена кровожадными великанами-людоедами. И эти людоеды принадлежат именно миру мертвых, как и баба-яга. Неслучайно великан, учуяв запах Джека, говорит «фи-фай-фо-фам, дух британца чую там». «Британец» здесь (как и «русский» в словах бабы-яги «тьфу-тьфу, русским духом пахнет») – лишь эвфемизм для живого человека. И то, что великаны в сказке живут именно на небесах, куда народное воображение обычно помещало христианский рай – крайне показательно.
Подведем итоги. Сознание человека прошлого, идеализируемого консерваторами, было каким угодно, но только не жизнелюбивым, причем сознание крестьянина – особенно. Даже в христианскую эру они приписывали власть над миром и способность даровать изобилие не столько библейскому Богу и святым (которые, впрочем, в их представлении зачастую были неотличимы от старых языческих богов), а потусторонним, зачастую откровенно демоническим силам, поддержку которых приходилось приобретать ритуальным путем (зачастую за счет человеческих жертв). Королевская власть в их представлении также была освящена в конечном итоге не религиозным авторитетом, а связью – зачастую связью родственной – с теми же силами.
Ганс Лемке
Примечание:
[i] Так, Меровинги утверждали о своем происхождении от некого морского чудовища, Лузиньяны – от феи-драконицы Мелюзины, а пиктская королева Бруитина – от «племен богини Дану» (другое название эльфов).
Post your comments