communist.ru

13 апреля 2015 года в Монтевидео скончался Эдуардо Галеано, уругвайский журналист и политик. Человек, который сделал Латинскую Америку ближе настолько, что до нее подать рукой.

Автор множества статей и политических эссе, в России он больше всего известен книгой «Вскрытые вены Латинской Америки». Она проникнута антиимпериализмом, и именно ее подарил Обаме Чавес на саммите Организации американских государств (ОАГ) в 2009 году.

В настоящее время Латинская Америка – бурлящий котел. От кризиса и оранжевых технологий шатаются левые режимы, гораздо более уязвимые, чем правые, перед общественным мнением. Не сумев изолировать Кубу и свергнуть режим в Венесуэле, Штаты перешли от политики кнута к риторике пряника. Ведутся переговоры  о снятии 55-летней блокады с Кубы (нет, она не оккупировала Донбасс, она вообще никого не оккупировала), произносятся слова о том, что «Дни, когда США безнаказанно вмешивались в дела стран этого полушария, закончились» (Б. Обама).

Если в словах Обамы и есть доля истины, то эти дни закончились, благодаря солидарности и борьбе простых людей,  сбросивших иго проамериканских диктатур. Под старой политикой подвело черту возникновение CELAC – Сообщества стран Латинской Америки и Карибского бассейна. Созданное в противовес  марионеточной ОАГ, откуда выкинули Кубу, CELAC объединило все государства Южной и Северной Америк, оставив за дверью Канаду и США. Хотя экономика латиноамериканских стран сохраняет зависимость от США, Эквадор дал убежище Ассанжу. Ряд латиноамериканских правительств порывался, – правда, так и не решился, – принять Сноудена. Очевидно,  способы давления все еще болезненны. Но самое разрушительное – это амнезия, которой подвержены народы. В условиях подавляющего информационного перевеса год, два, пять, пятьдесят – и уже никто не помнит: из-за чего там бомбили Белград, откуда взялось ИГИЛ в Сирии, чья ракета сбила пассажирский лайнер? Почему не сдали Ленинград и что там за проблема была в Хиросиме?

Галеано умер в возрасте 74 лет, наиболее вероятной причиной смерти называют рак легких. Но его тексты – живее всех живых, пока живы проблемы, в них описанные.

«Университетское исследование показало, что дети Буэнос Айреса видят 40 сцен насилия по телевизору в день. Сколько сцен потребления видят они? Сколько примеров роскоши, выбрасывания на ветер, хвастовства они видят? Как много установок «КУПИ!» получают те, кто ничего не может купить? Как часто вдалбливается им в головы: кто не покупает – тот не живет, кто не имеет – тот не достоин ? Парадоксально, но телевидение часто передает выступления, изобличающие насилие и городской бандитизм, требует жесткой руки для борьбы с ними, и, в то же время, учит этому, проливая на экранах телевизоров в каждом доме океаны крови и заваливая зрителей рекламой. Эти фабрики общественного мнения подбрасывают хворост в огонь коллективной истерии, они вносят существенный вклад в превращении общественной безопасности в общественную одержимость. С каждым воем сирены в умах беззащитного населения эхом отдаются ужасы преступлений. Испуганных становится все больше, и испуганные могут быть более опасны, чем опасность испугавшая их. Для борьбы с незащищенностью людей и отсутствием социальных гарантий, требуют законов, подавляющих существующие социальные гарантии, и дающих больше свободы полиции, требуют законов, ограничивающих свободы граждан». («Политические эссе»)

Предлагаем вашему вниманию несколько разрозненных глав из книги «Дни и ночи любви и войны».

Сильнее печали и диктатуры (стр.76) 

«В самом начале изгнания, едва приехав в Монтевидео, Дарси Рибейро завел попугая. Попугай имел привычку садиться к Дарси на плечо и выщипывать ему волоски на груди. Ночевал он обычно на балконе. На атлантическом побережье дуют сильные ветры. Однажды утром попугая нашли утонувшим в одном из бассейнов Трувилля.

Когда мы снова встретились в Рио, Дарси уже не держал попугаев. Подвижный как ртуть, в глазах чертики, он начал с того, что обозвал меня, как обычно, «идеологическим мулатом», расспросил о жизни и занятиях, а затем поведал, просто и не жалуясь, историю своих скитаний из страны в страну. Говоря о Бразилии, заявил, что республика фольксвагенов от банановой республики ничем особенным не отличается, и за несколько минут изложил полный анализ структурного кризиса в аргентинской экономике, успев попутно обрисовать причины трагедии в Чили и высказать свои соображения по поводу того, что надлежало сделать в Уругвае в самое ближайшее время.

Я восхищенно внимал его головокружительным выкладкам и блестящим определениям. Мозг Дарси , как и сам его обладатель, никогда не знает покоя, и, честное слово, стоит послушать этого неуемного умника, даже если он ошибается или, торопясь ухватить истину за хвост, начинает иногда городить чепуху.

И тогда я спросил его про рак.

Дарси задрал рубаху и повернулся ко мне задом. Огромный рубец в форме буквы Г пересекал всю спину.

– Гляди, – веселился он. – Не мужчина, а акульи объедки!

Дарси пожелал быть прооперированным в Бразилии. Военные милостиво позволили ему подохнуть на родине. В аэропорту ждала машина «скорой помощи». Дышать Дарси было уже нечем. Собирая остатки сил, он шлепал медсестер по ягодицам. Ему ампутировали легкое, и он умудрился выжить. Правительство осталось в дураках.

В ту последнюю ночь в Рио, перед отъездом в Лиму, Дарси хохотал не переставая, однако под шумок признался, что его страшно огорчала перспектива навсегда расстаться с сигаретой.

– Представляешь?! Я же по пять пачек в день выкуривал!

– Знаешь, что я понял? – сказал он мне. – Я и жил-то до сих пор только ради удовольствия покурить. Зачем плавать в море? Зачем болтать с друзьями? Зачем читать? Зачем спать с женщинами?

– Вся сладость жизни – в сигаретке, – заключил он. – Вот она какая штука!

И рассмеялся.

Система (стр. 87)

Полмиллиона уругвайцев, покинувших родину. Миллион парагвайцев, полмиллиона чилийцев. Корабли отплывают от берегов, увозя тысячи молодых людей, бегущих от тюрьмы, безымянной могилы или голода. Быть в живых опасно, думать – грешно, наесться вволю – чудо.

Но сколько людей оказались изгнанниками, не покидая родной страны? Какая статистика знает число приговоренных к молчанию и покорности? Неужели надежда преступнее, чем все преступники, вместе взятые?

Диктатура – один из ликов бесстыдства. Машина лишает тебя слуха и голоса, самой возможности высказаться, желания выслушать и способности увидеть то, на что смотреть запрещено.

Первый случай гибели заключенного под пытками в 1964 году в Бразилии вызвал общенациональное возмущение. О десятом погибшем едва упомянули газеты. Пятидесятая смерть была воспринята как «обычное дело».

Эта машина приучает относиться к кошмару так же спокойно и безразлично, как к холоду зимой.

Система (стр.92)

 Людей с закрытыми лицами узнают по покашливанию.

Человека терзают в течение месяца, потом сообщают тому, что от него осталось: «Произошло недоразумение.» Выйдя из тюрьмы, он узнает, что лишился работы и документов.

Прочтя или произнеся вслух «сомнительную» фразу, преподаватель лишается кафедры. Попав в полицию, пусть всего на час, он автоматически становится безработным.

К уругвайским гражданам, поющим во время публичных мероприятий с большим, чем предписано, воодушевлением, строку из национального гимна «Трепещите, тираны!» , применяют статью закона о «причинении морального ущерба Вооруженным силам»: от восемнадцати месяцев до шести лет тюремного заключения. Нацарапав на стене «Да здравствует свобода!» или подобрав на улице листовку, любой рискует провести остаток жизни в тюрьме, если случится чудо и он не умрет под пытками. Если же чуда не случится, в свидетельстве о смерти будет записано, что заключенный пытался бежать, оступился или бросился с высоты, или удавился, или умер от приступа астмы. Вскрытия не будет.

Каждый месяц открывается новая тюрьма. Экономисты называют это «Программой развития».

А что сказать о невидимых тюрьмах? В каких сведениях, официальных или неофициальных, фигурируют пленники собственного страха? Страха потерять работу, страха не найти ее, страха говорить, слушать, читать. В стране, где властвует молчание, можно окончить дни в концлагере только за блеск в глазах. Не нужно даже увольнять государственного служащего, достаточно дать ему понять, что в любой момент его могут вышвырнуть вон без выходного пособия, и после этого он никогда и нигде не сможет найти работу. Настоящий триумф цензуры – это когда каждый житель страны сам становится неумолимым цензором своих собственных слов и поступков.

Диктатура превращает в места заключения казармы, полицейские участки, пустые вагоны, заброшенные суда. Разве не стали нам тюрьмами наши собственные квартиры?

Система (стр. 93)

Отец Карла отмечал день рождения. Карлу впервые позволили побыть со взрослыми после ужина. Он тихо сидел в уголке, взирая на родственников и знакомых семейства, которые смеялись и пили. Вставая, он налетел на стол и уронил бокал с белым вином.

– Ничего страшного, сказал отец.

Мать выбросила осколки и вытерла тряпкой пол. Отец отвел Карла в спальню и предупредил:

– В одиннадцать, когда уйдут гости, я тебя высеку.

Больше двух часов, лежа в постели, Карл был заложником голосов в гостиной и убегающих минут.

Ровно в одиннадцать вечера отец вошел в спальню, снял ремень и выпорол мальчика.

– Я делаю это для твоего блага, чтоб ты запомнил, – говорил ему, как всегда, отец, пока Карл, лежа ничком, голый, плакал, зарывшись лицом в подушку.

Несколько лет назад, в Монтевидео, Карл рассказал мне эту историю из своего детства в Германии.

Буэнос-Айрес, январь 1976: снова встретились. (стр. 101)

 I.

Кристина рассказывает мне, как общалась с духами. Сидя дома взаперти, днем и ночью она призывала живых, мертвых и тех, кого позабыла. Говорит, что свела счеты со всеми. С одними доходило до оскорблений, другим она впервые призналась в любви.

Временами дверь в ее келью открывалась, и кто-то пытался соблазнить ее апельсинами. А потом закрывал дверь за собой.

Смеркалось, и Кристина запевала:

Eres alta y delgada…

– Спой еще, – просил ее голос из каморки наверху.

И Кристина снова принималась петь.

– Спасибо, – говорил ей голос.

И каждый вечер требовал эту песню. Кристине так ни разу и не удалось увидеть лицо просившего.

II.

– Уже несколько ночей мне не снится машина, – говорит она. – С тех пор, как мы с тобой увиделись. Знаешь, я иногда боюсь засыпать. Чувствую, приснится – и такой страх. И все еще боюсь шагов по лестнице. Я не спала, когда за мной пришли. Никогда тебе не рассказывала. Когда услышала их шаги, мне захотелось убежать сквозь стену. Подумала: выброшусь в окошко. Не выбросилась, дала себя увезти.

– Так будешь говорить или не будешь? – спросили они.

– Мне нечего вам сказать.

– Раздеть ее.

Мне совали в рот пикану, пока зубы не зашатались. И сюда, и сюда, и сюда. Но «ванны» гораздо хуже. Электричество в воде намного больнее. Знаешь, я больше никогда не смогу плавать под водой. Сразу стану задыхаться, если нырну.

С меня сорвали капюшон.

– Ребята говорят, ты аппетитная бабёшка, – сказал мне главный. – Доставлю им удовольствие.

Вошел один, разделся, залез на меня и стал пыхтеть. По радио, помню, пел Палито Ортега. Я говорю:

– Бедняга, какой ты убогий, даже силой ничего не можешь.

Он ударил меня несколько раз.

Вошел другой. Толстяк, огромного роста. Стянул с себя клетчатую рубашку, майку. Говорит мне:

– Ты вроде необъезженная. Ну да ладно, со мной жива не будешь.

Разделся догола, лег на меня. Стал кусать мне шею, груди. Я словно бы где-то в другом месте находилась. Помню, что изо всех пор у меня шел холод.

Тогда вернулся главный. Он был в бешенстве. Пинками проволок меня по полу. Потом уселся сверху и всадил мне дуло пистолета между ног.

А потом обозвал меня блядью, потому что я не плакала».